В память о лучшем - Франсуаза Саган

Прежде всего тут требуется глаз – глаз всадника на железном коне, этом восхитительном животном, нервном, удобном, смертном – что тут поделаешь? – глаз внимательный, доверчиво-недоверчивый, пристрастный, подвижный, все замечающий с лета, высматривающий себе подобного, однако не для того, чтобы сблизиться, а наоборот – чтобы держаться от него на расстоянии.

С наступлением темноты после очередного поворота машина как бы попадает на минные поля. А точнее, на поля, «заминированные» неожиданными, слепящими глаза огнями встречных фар – радужными фарами дальнего света и желтыми ближнего, – которые сбивают водителей с толку, в особенности на широких съездах. Неровности дороги, подъемы и спуски приподнимают или опускают лучи разных фар, расставляя ловушки на водителей. Незнакомые между собой, они соучастники дорожного движения, и ты бьешь их в лицо, а они тебя – всей силой воздушной волны, стиснутой между встречными машинами. Эти безымянные водители – наши враги, они обрызгивают нас грязью, изматывают или оставляют в заасфальтированном тупике в мерцающем заоблачном свете луны.

Нередко тебя непреодолимо тянет то вправо, к придорожным деревьям, то влево, к праотцам, – все, что угодно, лишь бы уклониться от слепящего луча встречных фар.

А еще на дороге несостоявшиеся жертвы собственных рефлексов, искатели приключений на скоростных трассах могут устроить себе передышку на бетонной стоянке с глотком лимонада за несколько мелких монет. В этих приютах для водителей можно насладиться сигаретой, тишиной и черным кофе – той самой чашечкой, которая всегда может оказаться последней. «До чего мне осточертели эти большегрузы в Оксерре», или: «В Оксерре заладил проливной дождь с градом и гололед – себя не увидишь». Все эти бесчисленные скромные герои автострад уже так давно свыклись с жизнью на грани смерти, что им и невдомек рассказывать про свои приключения. Крутят ли они баранку закостеневшими пальцами, щурятся ли или моргают от ослепительного света, но думают всегда об одном и том же, порою с замиранием сердца: «Пойдет ли он на обгон? Успею ли я проскочить?» Безвестные герои автострады, с которыми сталкиваешься ночью в шоферских кафетериях при автостанциях, люди осмотрительные, немногословные, дорожащие каждой минуткой, усталые и целеустремленные. В первую очередь они озабочены тем, что от Лиона до Валанса или от Парижа до Руана еще наяривать сто километров, или тем, что после Монта или Шалона автостоянки и бензоколонки встречаются реже. Поэтому они не упускают случая воспользоваться приютом, чтобы хоть на пять минут отключиться от большой игры и – благо покуда цел и невредим – посидеть в тенечке под навесом бензоколонки, глядя на дорогу, где чередой проносятся – эдакие камикадзе – те самые фургоны, которые еще час назад тащились у него в хвосте… Тут можно перевести дух, делая вид, что прочно обосновался в этом временном приюте: ведь хочешь – не хочешь, а его придется покинуть, даже если вдруг одолеет страх перед чудищами под черным брезентом впереди и позади, перед неотвязно слепящими фарами и лучом света, пронизывающим насквозь, способным свести с ума. И тут вы ополчаетесь на себя, вернее, на то, что еще от вас осталось, но страдает-то машина, она начинает кряхтеть, мотор гудеть, увлекая вперед, теперь вы зависите от ее милости, а она – от вашей. Вернувшись на водительское место – пластиковую или кожаную подушку, пропахшую вашими сигаретами, касаясь живой, теплой рукой полированной баранки из дерева или бакелита, благодаря которой вы приехали сюда и, похоже, поедете дальше, вы поняли, что ваша машина – не только транспортное средство, но и некая мифическая сила, а возможно, орудие вашей судьбы, ваша погибель и ваше спасение. Колесница Ипполита, а вовсе не энный экземпляр, сошедший с заводского сборочного конвейера.

Как бы их ни сравнивали, но скорость машины и темп музыкального произведения – разные вещи. Если в нотах, скажем, симфонии указано allegro, vivace или furioso, это совсем не соответствует двумстам километрам в час, а вот andante похоже на медленное продвижение по взморью, когда, несмотря на превышенную скорость, машина уже не артачится, а наоборот, как и ваше тело, словно бы отдается головокружительному сну наяву, вся во власти пьянящего полета. Так случается ночью на периферийной дороге, а иногда и днем, в безлюдной местности, и в такие моменты выражения типа «запрещено», «ношение обязательно», «социальное обеспечение», «больница», «смерть» становятся пустым звуком, их перечеркивает простое слово; мужчины произносили его испокон веков, шла ли речь о рыжем скакуне или о серебристых болидах, и слово это – «скорость». В один миг что-то в тебе превозмогает нечто вне тебя, неистовые силы взыгрывают в механизме или в животном, вернувшемся в дикое состояние, и мысль, восприятие, сноровка – и чувственность тоже – их уже не контролируют, потому что быстрая езда становится наслаждением, порой со смертельным исходом. Мы живем в такое отвратное время, когда непредсказуемости, иррациональности противопоставляются – постоянно, на каждом шагу – точные цифры, ограничения или математические решения. Жалкое время, когда людям запрещается рисковать жизнью: цене души нет денежного эквивалента, зато отныне и навек точно подсчитано, сколько стоит скелет человека.

Фактически машина – своя машина – дает ее укротителю и рабу парадоксальное ощущение наконец-то заново обретенной свободы, возвращения в материнское лоно, в утробное одиночество, бесконечно далекое от постороннего взгляда. Ни пешеходы, ни регулировщики, ни другие автомобилисты, ни женщина, которая где-то ждет, ни вся оставшаяся жизнь, которая не ждет, не в состоянии вырвать его из этой машины: в конечном счете она – это единственное, что у него есть, что позволяет ему на часок в день снова оказаться тем одиночкой, каким человек является в этот мир. И если вдобавок встречные потоки обтекают его машину подобно волнам Красного моря, расступившимся перед евреями, и к тому же красные светофоры встречаются все реже, пока не исчезают вовсе; и если дорога начинает качаться и бормотать, реагируя на нажатие педали; если ветер, став ураганным, чуть не вырывает дверцу; если за каждым поворотом дороги таится непредвиденная угроза, а каждый километр пути – пусть скромная, но победа, то не удивляйтесь, что дисциплинированные служаки, которым уготована блестящая карьера, или другие благонамеренные граждане способны выкинуть коленце и устроить месиво из железа, гравия и крови в последнем рывке вперед, последнем отказе от будущего. Такие коленца обычно приписывают воле случая, помутнению рассудка, лихачеству – да чем только не объясняют дорожное происшествие, кроме главного объяснения, а оно как раз не имеет ничего общего со всеми другими: рывок вперед на бешеной скорости – это внезапная, непредугаданная и непреодолимая встреча тела с духом, встреча жизни с молниеносной, но пронзительной мыслью о ее смысле: как я живу? Кто я? Я живу со скоростью 80 км в час в городе, 110 – на национальных магистралях, 130 – на автострадах, 600 – в своем сознании и 3 – в своей шкуре согласно всем правилам дорожного движения и законам общества, соответствуя мигу переживаемого отчаяния. Какие же неотлаженные спидометры сопутствуют мне с самого детства? Какая скорость предписана мне в жизни – моей единственной жизни?

Но мы отошли от разговора о наслаждении, то бишь скорости, понимаемой как наслаждение, что, собственно, и является ее ярким определением. Согласимся с Мораном, Прустом, Дюма: речь идет не о смутном чувстве, которое кратко не описать и в котором стыдно признаться. Ехать на бешеной скорости – значит испытывать настоящее наслаждение и даже ликование, забывая о мерах безопасности на дороге, о критериях устойчивости машины и, возможно, о пределах собственных рефлексов. Скажем также, что речь идет не о глупом вызове своему водительскому таланту или стремлению обогнать любой ценой. В том-то и дело, что нет. Скорее это веселое пари между шансом в его чистом виде и самим собой. При езде на бешеной скорости наступает момент, когда машина становится железной пирогой, и ты уже плывешь, взбираешься на гребень девятого вала, надеясь благополучно спуститься с него не столько благодаря умению, сколько повинуясь ритму самих волн. Неистовая любовь к скорости не имеет ничего общего со спортивным азартом. При том, что развитие скорости близко игре (воле случая), это еще дает ощущение радости бытия, неизменно проникнутое смутным предчувствием смерти. Вот, собственно, и все, во что я свято верю: скорость – не признак жизни, не вызов ей, а порыв к счастью.

Глава 5

Орсон Уэллс

В то время я два месяца как бы укрывалась в Гассене – очаровательной деревушке, которая с высоты двухсотметрового пригорка вот уже тридцать лет с неодобрением взирает на бесчинства своей легкомысленной сестры по имени Сен-Тропез. Два месяца поливал дождь, в промежутках между треском дров в камине и набегами на ближайшее бистро у меня создавалось впечатление, что я нахожусь не на юге, а где-то в Солони. Было это то ли в пятьдесят девятом, то ли в шестидесятом, то ли в шестьдесят первом, сейчас не припомню… Стоило миновать юности, как годы – счастливые и несчастливые – стали нагромождаться друг на друга, и я уже не способна датировать их точно. Как раз тогда я впервые в жизни бросила супружеский очаг, но все еще питала достаточно нежности к мужскому полу, чтобы обещать одному из моих друзей, занятому на Каннском фестивале, навестить его.