Романтическая сказка Фуке - Д Чавчанидзе

Фуке не создал ничего подобного. Между тем идея Бенеке была весьма актуальна - это косвенно подтверждает Эккерман, сообщая мнение Гете относительно Фуке: "Всю жизнь занимался изучением древней Германии, но ничего путного из этих занятий так и не извлек" {Эккерман И. П. Указ. соч. С. 259.}. "Серапионов брат" никогда не присматривался к конкретно-исторической специфике прошлого, а искал в нем "абстрактный образ мира. Мир, запутанный, как лабиринт, на кайме которого подстерегают дикие страны и народы, - как переход к хаосу" {Sсhmidt A. Op. cit. S. 187.}. И это производило сильное впечатление на романтическую Германию, вскоре исчезнувшее бесследно, если не считать, что спустя некоторое время именно в Германии появился Рихард Вагнер.

Хотя и в связи с Вагнером о Фуке вспоминают довольно вяло, великий композитор, конечно же, шел его путем, и дело не только в том, что он обращался к средневековым сюжетам. Как и у Фуке, у Вагнера тип человека, чувства человека мифологизированы, прошлое проступает в чертах настоящего, создавая ощущение вечности. То "историческое и социальное направление" {Белинский В. Г. Собр. соч.: В 3 т. М., 1948. Т. 2. С. 225.}, которое, по словам В. Г. Белинского, задал XIX столетию Скотт, не было суждено немецкому романтизму. В создании исторических картин его мастера не стали в ряд с романтиками других стран. Зато в создании мифа о лабиринте человеческой души, о вселенском хаосе, который умещается в человеке, они едва ли имеют соперников. Фуке это удалось лучше всего в "Ундине", потому-то лишь это его произведение сохранило силу художественного воздействия.

Современный читатель может вовсе не воспринимать натурфилософских корней повести, по при этом чувствовать ее глубину. Для него за сказочной аллегорией встает жизненная ситуация, история драматических отношений между тремя столь разными человеческими индивидуальностями, драма трех человеческих душ, такая типичная для жизни независимо от времени действия.

Если отвлечься от Парацельса, в Ундине нетрудно увидеть необыкновенную женскую натуру, которая по своим качествам настолько превосходит обычных людей, что не может быть счастлива среди них и потому обречена на страдание. Хульдбранда, обыкновенного человека, она может увлечь как чудо из какого-то лучшего мира, но раздражает и тяготит его в повседневном бытии. Можно видеть в Ундине и безграничную власть женственности, не подлежащую разгадке и объяснению, которую действительно впору принять за явление какой-то таинственной сферы, лежащей вне разума и воли человека. Эта власть не позволяет освободиться от нее в новом чувстве до самой смерти. Убивая Хульдбранда силой своей любви, Ундина навеки возвращает его себе, а Бертальда остается на земле одна.

Достоверно воспроизведенные побуждения средневекового рыцаря, защитника слабых и обиженных, сливаются со сложной внутренней борьбой мужчины, сильного, который так или иначе принимает на себя ответственность за слабых - за каждую из женщин. Именно поэтому для него дороже становится та, которая больше пострадала. Оттого-то он в большей или меньшей степени оказывается виновен перед обеими и несет наибольшую кару. Незащищенный перед женской слабостью, так же как и перед силой женского очарования, он расплачивается за слезы женщины своей жизнью.

Читатель мог бы задуматься и над судьбой Бертальды, виновной по сути дела лишь в том, что она, обыкновенное дитя человеческое, оказалась втянута в суровую игру стихийных сил. Но, как истовый романтик, сосредоточенный на идеальном, Фуке не дает нам почувствовать трагедию заурядности. В раннем немецком романтизме заурядное просто не было предметом изображения. Только позднеромантический, гофмановский охват реального мира включит в себя показ переживаний и заурядного существа либо в окраске злой иронии, либо в тоне грустного признания его притязаний на полноту земной жизни; во всех случаях изображение будет лишено проникновенности.

Если же вернуться к оценке "Ундины" великим Гете, можно предположить, что поэту, написавшему за два года до ее появления роман "Избирательное сродство", а за три года до рождения ее автора - "Страдания юного Вертера", не хватало здесь многогранности жизненных сложностей, многообразия чувствующих душ. Проблема любви была для пего столь же неисчерпаема, как и проблема природы. Фуке же лишь наметил разные уровни человеческого чувства, предоставив читателю более догадываться, чем увидеть.

Тончайшие узоры человеческой психологии разбросаны по всей сказочной ткани повести. XX век, далеко ушедший в своем мировоззрении от романтизма, ценит в сюжете "Ундины" прежде всего психологическую правдивость. Современный исследователь Фуке возмущается Пфейффером, акцептировавшим натурфилософскую основу и средневековые источники произведения, и считает, что оно - просто непросто "явная исповедь в творчестве" {Schmidt A. Op. cit. S. 186.}.

Но в XX веке повесть Фуке была воспринята и глубже - как миф, отражающий и цельность природы, и обособленность от нее человеческого мира, строгое разграничение сфер, из которых каждая имеет свою законченность. Все это новая эпоха осветила по-новому. Потому весь романтический драматизм сюжета, построенный на столкновении идеального и реального, кажется сплошной гармонией по контрасту о тем, как он преломился в пьесе Жана Жироду.

У Жироду нет идеального начала ни в одной из сфер. Здесь человек сильнее, чем природа, потому что он сумел внести в нее хаос своего бытия. Природа уже лишена пугающего величия, она, сопротивляясь человеку, освоила его средства: хитрость, бесстыдство, ложь (вспомним, как являются к рыцарю русалки, чтобы не допустить его соединения с Ундиной). В отличие от героини Фуке Ундина Жироду воюет за свое счастье и оказывается гораздо активнее и ожесточеннее Берты; не менее, чем ее сопернице, ей присущи мелочность и коварство. Внести в мир людей справедливость, логику сердца она пытается способами, выработанными этим самым миром. Нелепые диссонансы, возникшие в человеческом обществе, вырываются за его пределы, приобретают вселенский, космический характер. Жироду выражает это словами: "Он (человек. - Д. Ч.) начал обгладывать всеобщую душу".

У Фуке природа избирательна - Ундина повстречалась достойнейшему из рыцарей. У Жироду тот, кого она выделяет, Ганс фон Витгенштейн цу Виттгенштейн, - ничтожество рядом с истинным рыцарем Бертраном, способным по достоинству оценить чудо. "Человеческие души, вбирающие в себя все времена года, весь ветер, всю любовь... встречаются ужасающе редко", но, найдя такую душу, Бертрана, Ундина лишь использует ее, чтобы спасти рыцаря "самого глупого" - своего Ганса. От замысла Фуке сохранилось только одно: логика любви; здесь в вихре всеобщего безрассудства она торжествует, выделяясь, как нить, способная вывести из лабиринта.

Жироду вместил в свое произведение много проблем, не связанных с основной сюжетион линией, но там, где он отталкивается от миропонимания создателя "Ундины", мы видим, как трагически сместилось по сравнению с романтической эпохой устоявшееся соизмерение естественного и окультуренного, примитивного и очеловеченного, соотношение добра и зла. У Жироду изображение всего этого столь же опрокинутое, как и у других авторов нашего взбудораженного столетия, которые кладут в основу своего произведения какой-либо миф.

И это тоже подтверждает художественную правду создания Фуке. Воздавая по заслугам великому стихотворному переводу В. А. Жуковского, нельзя не заметить, что русская "Ундина" - более совершенная безупречно поэтическая сказка, а немецкий прозаический оригинал, пусть не доведенный его создателем до совершенства, более жизненная история.