Голова жеребца - Дибаш Каинчин

И Кепеша тут не надо оправдывать, заехал бы в юрту по-человечески. А то он доехал шагом до коновязи с окаменелым лицом, так и остановился, слова не вымолвит и не слезает с седла. Кепеш когда-то видел — вот так приезжал к себе в юрту старый охотник Туулай, когда добыл соболя. Видимо, таков обычай, раз расщедрился батюшка Алтай и подарил тебе дорогого зверя. А Тарынчаку ли не знать об этом. Так прибежал к коновязи, что чуть не задохнулся, взялся за чумбур, привязал осторожно, будто он стеклянный, снял Кепеша с седла и, держа за подмышки, как зайсана, привел в юрту, посадил на почетное место, во главе очага на белую кошму и принялся угощать. Так крутится, что чуть в огонь не падает. Кепеш так и не проронил ни слова, ел, пил, курил, после снова ел, ел, снова пил, опять курил, тут его разморило, и он, не найдя, чем бы ему еще поудовольствоваться у такого скряги, решил малость поспать. Вот он уже задремал, тут вдруг Тарынчак как закричит: «Ой-ий, ограбил!», как схватит Кепеша за правую ногу одной рукой за носок, другой за пятку, как крутанет! «Эх, собака, насмехаться надо мной!» — Так и крутит Тарынчак, не отпускает. Кепеш только успевает переворачиваться, воет от боли: «Ой, ой, больше не буду, не буду. Ой, больно, больно!» Тарынчак так я не отпустил, крутил за ногу Кепеша, пока тот, переворачиваясь, не допрыгал до коновязи.

После этого Кепеш целый месяц лежал без ног. Но тут виноват он сам. Эх, опять виноват!

«Отомщу, — грозился Кепеш лежа. — Пусть хоть раз будет виновным Тарынчак!» И вот поэтому Кепеш, когда брат того Тарынчака — Табынар — вытащил нож и при этом был так похож на своего старшего брата, Кепеш сдержал руки ему сзади. Тут Кукпаш и разнес ему череп пестом.

А теперь вот отвечай!.. А как было хорошо жить…

Вот просыпается Кепеш, потягивается, потом садится на своем супружеском ложе, застеленном телячьей шкурой. Посидит, посидит, натянет одну штанину… зевнет, начинает шутить со своей Кураш. А та совсем шуток не понимает. Не до шуток ей — встает спозаранок.

— Кураш, а Кураш — начинает Кепеш, — знаешь, что вспомнил?

— Да что, Кепеш?

— В прошлом году в этом же месяце кукушки[10], по-моему, даже в этот же день двенадцатого новолунья, знаешь, где я был? Поехали табуны проведать, завернул к Кылчанам на свадьбу — они живут у горловины ущелья Иерсил. Ба, сколько народу! Все же протолкался в аил. Со всех сторон меня стиснули, и тут мое ружье — как бабахнет за спиной! Видно, нечаянно задели за крючок. Испугался — ну, выгонят. А никто не обратил внимания — вот как громко пели! Вот так да!.. А пуля ударилась о дымоход и — не поверишь — упала в очаг, прямо, в золу. Что делать? Подобрал я ее незаметно и положил обратно в карман.

— Ну что ты мелешь? И не лень тебе выдумывать эти глупости. Встал бы, дров наколол.

— Не веришь, мать? А помнишь, три года назад я привез тебе козла, так это его я той пулей застрелил…

Кураш слегка улыбается. А если бы сидел посторонний, покраснела бы и извинилась: «Не верьте вы этому Кепешу. Чтобы правду в его словах найти, надо их просеять семь раз, а то и десять…»

В эту зиму Кепеш месяц ходил холостым, свободным, вольным. И из-за чего: вернулся он из табунов, был так прекрасно настроен, что схватил два ведра и принес из речки воды, поставил чай. Вот чай вскипел, вот вечер наступил, вот ребятня наелась и уснула. Кепеш остался вдвоем с Кураш. Сидят, все чаюют. Так хорошо, спокойно у обоих на душе. И еще к этому прибавить надо то, что Кепеш полмесяца был в табунах. «Кепе-еш, а Кепе-еш…» — жена все говорит и говорит, «Кура-аш, а Кура-аш»… — начинает Кепеш. И вот тут — кок ярамас! — жена вдруг как закричит «Итатай!», как бросит пиалу в дверь, как схватит деревянную поварешку и — трах ею по голове Кепеша.

— Кудай, куду-уй! Что мне сделать над тобой?! Что! Сгинь ты с глаз моих, сгинь! Чтоб отныне я видела только спину у тебя!

— Как же это, мать? Неужели ты не нуждаешься в отце своих семерых детей?

— Уйди, говорю, уйди! Вон, вон!

Кепешу пришлось ночевать в юрте дяди. Утром приходит, жена не пускает домой. Поехал Кепеш к табунам. Приезжает через полмесяца — опять не пускает. Тогда приехал еще через полмесяца и тут услышал: «Садись, чаю попей». Кепеш почаевал и засобирался.

— Спасибо, мать. Однако, уходить пора.

— Ах ты, ирод, — накинулась на него жена, — где ты разорвал рукав своей шубы. А ну-ка, скидывай! Тут не то что тебя, ребятишек не успеваю латать.

И понял Кепеш, что жена соскучилась по нему. А ночью спросил у жены: «Мать, ведь так хорошо сидели, А ты вдруг… того… Отчего рассердилась-то, милая?» — «А ты чего кладешь ко мне в пиалу червей? — ласково спросила в ответ жена и потерлась щекою о плечо Кепеша. — Разве ты не знаешь, что я стала пужливой после того, как наступила на змею?» Оказывается, когда Кепеш черпал воду в речке, в ведро попала рыбешка с Мизинец — кортон, а оттуда уже в пиалу жены…

Чего только не перетерпел Кепеш из-за своих шуток! Нынче он, чтобы уплатить налог по мясу, сдал в колхоз одного-разъединственного телка, Йугуш взвесил его, потянуло на два налога. Обрадовался Кепеш, значит, телка, который будет в будущем году, можно зарезать. Йугуш сказал, чтобы Кепеш телка привел через неделю, тогда как раз погонят в аймак всех собранных телят. Через неделю Кепеш привел телка и отпустил в изгородь, где стояли уже приведенные телята. Никого не было, и Кепеш пошагал домой. Навстречу как раз попался Йугуш.

— Эй, Кепеш, веди своего телка.

— Нет, не буду. Пришла бумага из аймака. Освободили от налога…

И вот осенью заявляется налоговый инспектор; «Давай, Кепеш, рассчитывайся с государством».

— Телок-то куда делся?! — Кураш тут…

А у кого спросишь… Вот тебе — пошутил!

«Больше уже не пошутишь, — сидит и горюет Кепеш. — Сейчас тюрьма, тюрьма. Ох и несчастный я, даже самому себя жалко. Ну подброшу я голову жеребца в юрту Байюрека — поймают меня, а не сделаю этого, все равно рано ли поздно Йугуш меня выдаст… Зачем дальше жить? (Огляделся Кепеш вокруг.) Тьфу, и повеситься не на чем… Об этот камень голову, что ли, раздробить?.. Нет, надо жить… Ребятишек во что бы то ни стало выкормить, вырастить. Можно заново жизнь начать». Тут за курганом промелькнуло что-то черное, лохматое, и послышалось Кепешу, что этот оборотень крикнул ему: «Не жить тебе, Кепеш, не жить…» И еще что-то, только ветер унес те слова: «Кто это? Чей голос? — похолодела душа у Кепеша. — Да это же Табынар! Мстит Табынар!» Вскрикнул Кепеш и бросился бегом в село. Ног под собой не чуял и не помнил, куда и зачем бежит. Похож он был на змею, которой нечаянно на хвост наступили.

Ноги принесли Кепеша прямо к юрте Йугуша. За изгородью, у аила, загремела цепь, и черный кобель бросился на него. «Пропал», — мелькнуло в голове Кепеша, и он рванулся в сторону. Бог милостив — цепь была короткая, кобель успел только ухватить подол шубы — разнес в клочья залатанный-перелатанный подол…

В исподней одежде из юрты выскочил Йугуш. Прыгнул на незваного гостя, пригнул к земле, схватил одной рукой за горло. В другой мелькнул наган.

— Это я… я… О, калак, я, — Кепеш… Кепеш…

— Тихо! — проговорил Йугуш, потом подтолкнул гостя к юрте:

— Эй, женщина, свет! Ну, зачем пришел?

Кепеш рухнул на колени:

— Не могу я, не могу. Поймают меня, поймают… невезучий же я. А потом, тюрьма. Спасите меня, о кудай[11], спасите, помилуйте… Буду рабом вашим, собакой вашей… Семеро ребятишек у меня…

— Боишься жеребцу голову отрезать? Ну и не надо этого делать. Вот висит трехлинейка. Прицелься получше, когда Байюрек в тайгу пойдет…

— Нет, нет… о кудай…

— Э-э, парень, не будь ребенком. Ты же знаешь, если я тебе сказал такое большое слово, поведал тебе большие мысли — как я могу отступиться от них? Ты же остаешься ненужным свидетелем. Одна дорога тебе… и прямо сейчас…

— Что вы, что вы… пожалейте, я ведь тоже человек… никому ничего не скажу… Бог видит…

— Нет, Кепеш, не думай, что я дурак. С тобой и говорить-то нельзя по-настоящему, ты хуже бабы. Вот что, Я сам отрежу голову жеребцу. В юрту Байюрека ее спрячет Кукпаш. Ты и пальцем не прикоснешься к жеребцу, но будешь все время с нами. Если что — отвечать вместе. Вот и все. Завтра утром придешь туда. А нет — пеняй на себя. Понял? А сейчас ступай.

Йугуш повернулся спиной к Кепешу, лег на кровать.

— Эй, женщина, проводи гостя! Придержи пса…

Утро

Над долиной поднимался свет нового дня. Восток пылал, будто за горами вознеслось огромное красное знамя. Горы как бы пробудились от сна, стоят такие легкие, свежие, красные блики играют на ледниках. Трава и листья деревьев умыты росой. Небо над горами высокое-высокое и синее, без единого облачка. Жаворонки не умолкают ни на миг, поют веселую песню утра. Над озером еще плавает большое облако, и верхушки гор из него высовываются, как копья воинов.