Я знаю, что ты знаешь, что я знаю… - Ирэн Роздобудько

Но, божилась Оксана, таких переводов будет много!

Она откажет себе во всем. Абсолютно во всем. Она будет грызть сухари и пить только воду, она будет работать, как вол, но шелест валюты в руках будет звучать для нее самой лучшей симфонией. А она будет спокойна за то, что дети не голодают, что муж возьмется за ум, сможет сделать ремонт, сможет вывозить детей на море и покупать им одежду. И откладывать на обучение. А если они не поймут этого сейчас – это не страшно.

Пусть даже вообще не поймут. Никогда. Главное для нее – это то, что они выучатся, станут людьми, не пойдут ни в переход, ни по рукам.

Именно так она думала, давясь от кома в горле и засовывая уложенный чемодан под кровать.

Такси должно было приехать за ней в пять утра. Надо было продержаться вечер и ночь, ничем не выдать своего ужаса и боли, быть такой, как всегда. Едва она успела спрятать чемодан, как из соседней комнаты, где в последнее время обитал муж, выползая оттуда только для того, чтобы поесть, донеслось:

Гуцулко Ксеню,

Я тобі на трембіті,

Лиш одній в цілім світі

Розкажу про любов!

Оксану чуть не стошнило.

Представила себе, как Сергей сидит на кровати в синих «семейных» трусах и, поглядывая на себя в большое зеркало, стоящее напротив, наигрывает на баяне это танго. И картинно трясет над клавиатурой длинными, давно не мытыми волосами.

Но играет он здорово, так же, как тогда, когда она впервые увидела его на танцплощадке и застыла на месте. И поддалась музыке, словам, юношеской романтике жизни, которая только начиналась и обещала быть прекрасной…

Бежать.

Бежать.

Бежать.

С детьми он почувствует ответственность, возьмется за ум.

Надо в это верить. А если и не возьмется – ее заграничного заработка хватит на всех. Даже если любовь, даже и уважение к этому «первому парню на деревне» давно прошли.

Потом… Потом вернулись из школы дети.

И выдержать это было еще труднее, чем «гуцулку Ксеню».

Она накормила их супом.

Погладила все их вещи.

Разложила все по ящикам.

Вымыла пол.

Повесила новые чистые занавески.

Наготовила обед и ужин на неделю.

Проверила детские дневники, с каждым по очереди села делать домашнее задание, все время сдерживая внутри себя крик. Не крик, а бешеный животный вой, который переполнил не только грудь, но и колом стоял в сердце, легких, почках. Словно кто-то выворачивал ее изнутри, превращая в кровавую биомассу боли, которая лишь снаружи была покрыта кожей и еще сохраняла свою человеческую оболочку.

Ночью она ни на минуту не сомкнула глаз.

Маркиза, которая чувствовала ее настроение, как барометр, всю ночь не сходила с ее груди, и Оксана погружала пальцы в мягкую кошачью шерсть, машинально нервно сжимая и разжимая их, – и, наверное, причиняла котенку боль. Но Маркиза терпеливо сносила эти жестокие ласки и лишь время от времени поднимала на хозяйку свои удивительно синие глаза-звездочки, испытующе заглядывая в лицо. Единственная подружка, которой она могла «поведать печали»…

В четыре часа утра Оксана тихо выскользнула из кровати, быстро натянула джинсы. Здесь же в комнате обулась и надела плащ. Маркиза замяукала, забегала по расстеленной кровати, как сумасшедшая.

Оксана цыкнула на нее.

Достала чемодан.

Обессилено присела. Неужели она сделает это? Взяла Маркизу, уткнулась ей в шерсть мокрым от слез лицом. Потом решительно отшвырнула на одеяло: «Все, спи!»

Хотела пойти в комнату, где спали дети. И сразу поняла: стоит ей их увидеть – и она не сдвинется с места.

Тихо выскользнула в коридор. Бесшумно открыла и закрыла за собой дверь.

Побежала вниз по лестнице. Даже лифт не вызвала, чтобы не создавать лишнего шума.

Вышла во двор. Он дышал прохладой весеннего утра. В палисаднике на деревьях уже проклевывались листья – еще день-другой и все тут зазеленеет, наполнится белым цветом, хмельным яблоневым ароматом.

Деревья в палисаднике стояли в белых гольфах, как дети на школьной линейке: вчера она сама покрасила их стволы от вредителей, помогая дворнику. Это все, что она могла сделать здесь, где прошла жизнь, в последний раз.

Во двор тихо въехало такси.

И в этот момент Оксана услышала, как сверху раздалось протяжное и громкое: «Мяу-я-я!..»

Эхом прокатилось по двору. Маркиза даже не закончила свою фразу – она летела, неуклюже болтая в воздухе лапами, с седьмого этажа.

Оксана охнула и вместе с выдохом услышала глухой удар маленького тела о вскопанную землю палисадника. Замерла и закрыла глаза.

Опомнилась от недовольного голоса таксиста: «Ну, ты садишься или нет?»

Оксана посмотрела в полисадник – там неподвижно лежала ее кошка. Она была еще жива и смотрела на нее – прямо в глаза.

Если сейчас подхватить ее и занести домой – уже никогда оттуда не вырвешься.

Если этого не сделать – до конца своих дней будешь видеть перед собой этот взгляд.

Во дворе стояла невыносимая тишина. Даже птички притихли, будто наблюдая за ситуацией: подойдет – не подойдет? Это долгое мгновение и разделило ее жизнь на «до» – где она была порядочной женщиной, матерью семейства, и «после» – когда она стала железной. Ее разорвало пополам, как бумажную куклу оригами, и одна часть понеслась по ветру…

Оксана бросила последний взгляд на распластанное, растерзанное тельце Маркизы, прошептала побелевшими губами: «Прости…» и быстро села в такси.

Пока автомобиль выезжал из двора, смотрела на палисадник с заднего сиденья, вывернув шею – почти в той же неудобной позе, в какой лежала на земле кошка. И все еще смотрела ей вслед.

…Оксана шевельнулась на кровати, и это движение перекатило пустоту внутри в желудок и обратно – до середины груди.

Значит, и сегодня ничего не изменилось. Но она уже привыкла. Хотя наметился и некоторый прогресс: воспоминание двухлетней давности уже не вызывало спазмов – воспринималось, как сон. Страшный и давний.

Оксана посмотрела на Меджнуна, который лежал рядом с ней так тихо, будто и не дышал. Годы нелегальной жизни за границей превратили его в робкого мышонка. Через десять минут нужно его разбудить и незаметно выпроводить из квартиры. Она и так рискует, давая ему приют. Если это заметит фрау Шульце или еще кто-нибудь из соседей – проблем не оберешься!

Ночь закончилась.

Настал новый день.

Сегодня он будет хорошим: после работы она пойдет на почту и отправит домой очередной перевод. Зайдет в Интернет-кафе – вдруг кто-то из детей откликнулся на ее письма. Она ждет этого все эти два бесконечно долгих года. Она напишет, что совсем скоро уедет в Израиль или Италию, где будет зарабатывать гораздо больше, – и тогда Оля поедет учиться в Киев, сможет снимать там квартиру, выучится, как мечтала, на экономиста, выйдет замуж. А она потом вернется нянчить внуков.

Оксана улыбнулась, как будто уже держала на руках младенца. Конечно, в тридцать четыре думать об этом рано, но о чем еще думать? Не о себе же! И не об этом смешном турке, который сопит рядом и иногда произносит смешные слова, что-то вроде «О, звезда моих очей…» – как какой-нибудь бей или паша. Почувствовав, что она пошевелилась, Меджнун открыл глаза, потянулся к ней рукой.

Тебе пора! – отбросила руку Оксана, показывая глазами на часы. – Одевайся быстренько. Мы проспали. Придется спускать тебя из окна. Вниз головой!!!

Меджнун испуганно посмотрел на нее, не понимая, шутит она или говорит серьезно, и принялся быстро натягивать на себя джинсы.

– Я буду «маджнун Оксьяна́…» – произнес он с акцентом, который всегда заставлял ее улыбаться, в каком бы настроении она ни была.

Этот забавный азиат, как малое дитя – наивный, с вечно удивленным выражением лица. Она познакомилась с ним в кафе, где он работал мойщиком посуды. Конечно, она не собиралась заводить здесь романов, но парень так прикипел к ней, что пришлось взять его под опеку.

Сначала он растрогал ее рубашкой, которую стирал и гладил чуть ли не каждый день, потому что другой у него не было.

А потом умиление дошло до того, что раз или два в неделю она забирала юношу к себе на ночь, чтобы он мог выспаться, ведь он снимал одну квартиру на десятерых вместе со своими соотечественниками. Подкармливала «домашненьким», стирала и гладила его вещи и скрашивала свое и его одиночество настолько, насколько ей позволяла постоянная усталость и отсутствие на месте исчезнувшей души…

– Что это значит? – спросила она, смеясь над тем, как забавно он произносит ее имя – с ударением на последнем слоге.

– В нашем эпосе был такой себе «маджнун Лейла», что означает – «тот, что сошел с ума из-за любви к Лейле»…

– А-а… Разве это не имя? И почему «маджнун»? Кажется, мы это в школе проходили…

Имя – Меджнун, а сумасшедший пишется через «а», – серьезно принялся объяснять турок. – А на самом деле его звали Гаис ибн аль-Мулаввах ибн Музах. А уже после того, как он сошел с ума из-за несчастной любви, его прозвали «маджнуном»… Вот и я – «маджнун Оксьяна́»…