Знатный род Рамирес - Жозе Эса де Кейрош

— А я всегда думал, что вы с Кавалейро друзья! Если не ошибаюсь, ты даже жил у него на улице Сан-Жоан, когда приехал в Коимбру на подготовительный курс… Ведь семьи Кавалейро и Рамиресов связаны, можно сказать, исторической дружбой… Я в Оливейре не бывал, мало что знаю о ваших краях, но, помнится, слышал, будто имение Кавалейро, Коринда, примыкает вплотную к Санта-Иренее?

Гонсало нахмурил свой гладкий безмятежный лоб и холодно опроверг коллегу: Коринда вовсе не примыкает К Санта-Иринее; между этими двумя усадьбами протекает, и весьма кстати, речка Койсе; а сеньор Андре Кавалейро, по ошибке попавший из ослов в губернаторы, пасется на другом берегу.

Племянник епископа развел руками и фыркнул:

— Ну, сострил!

Через год после выхода из университета, Гонсало отправился в Лиссабон, по делу о заложенном имении Прага, близ Ламего: вопрос о выплате аббату Праги ежегодной ренты в размере десяти рейсов и полкурицы чрезвычайно затруднял распорядителей ипотечного банка. Хотелось ему также короче познакомиться с главой возрожденцев, Бразом Викторино, засвидетельствовать ему свою приверженность и готовность сотрудничать, а также услышать какой-нибудь тонкий политический совет. И вот однажды вечером, возвращаясь домой после ужина у престарелой маркизы Лоуредо, «тетки Лоуредо», жившей на улице Святой Клары, он повстречался с Жозе Лусио Кастаньейро; к тому времени патриот перебрался в столицу и теперь служил в министерстве финансов, в отделе распределения бюджетных средств. Он стал еще костлявей и худее, носил еще более темные очки и еще пламенней, чем в Коимбре, горел идеей возродить среди португальцев национальное самосознание. С переездом в Лиссабон планы «Родины» разрослись: теперь Кастаньейро самозабвенно хлопотал над созданием толстого двухнедельника, на семидесяти страницах, в синем переплете, под названием «Анналы истории и литературы».

Стояла теплая майская ночь. Кастаньейро, сжимая под мышкой свернутую в трубку рукопись и толстую книгу в переплете телячьей кожи, водил друга по площади Россио вокруг высохших бассейнов и вспоминал вдохновенные вечера на улице Милосердия; он ругал Вилла-Реал-де-Санто-Антонио за скудость умственной жизни, потом снова вернулся к своей идее и обратился к Гонсало с покорнейшей просьбой отдать в «Анналы» рукопись, о которой тот говорил в Коимбре, — роман о пращуре Мендес Рамиресов, Труктезиндо Рамиресе, военачальнике короля Саншо I.

Гонсало с улыбкой признался, что еще и не приступал к этому большому труду.

— А-а… — пробормотал Кастаньейро, на мгновение опешив. Его темные очки строго и разочарованно глядели в лицо приятеля. — Так ты отступился?.. Ты изменил идее?

Он устало повел плечами. За годы служения своей миссии Кастаньейро уже привык к внезапным спадам патриотизма. Он даже не дал Гонсало, оробевшему перед лицом этой стойкой и неугасимой веры, сослаться в свое оправдание на денежные хлопоты после смерти отца.

— Ладно, ладно. Чего там! Procrastinare lusitanum est*. Поработай-ка летом. Для португальцев, душа моя, лето — сезон удач и свершений. Летом в Бомжардине родился Нун Алварес! *. Летом мы победили под Алжубарротой! Летом Гама приплыл в Индию!.. И летом наш Гонсало напишет отличную повестушку! К тому же первый номер «Анналов» все равно выйдет не раньше декабря. Скажем так: первого декабря. За три месяца можно сотворить целый мир! Серьезно, Гонсало Мендес! Это твой долг, священный долг! Молодые силы обязаны сотрудничать в «Анналах». Португалия, душа моя, гибнет из-за упадка национального самосознания. Мы околеваем от постыдной болезни: португальцы перестали быть португальцами!

Он умолк и махнул тощей рукой, словно стегнул плетью Россио, город, всю страну. А знает ли милейший Гонсалиньо причину этой зазорной хвори? Вот она: худшие люди Португалии презирают свою родину, а лучшие — попросту не знают ее. Чем тут помочь? Очень просто: открыть Португалию, обнародовать Португалию! Да, душа моя! Надо создать шумную рекламу Португалии, чтобы все о ней узнали, — ведь знают же, Джеймсову микстуру от кашля, ха-ха?! И чтобы все ее признали — ведь признали же мыло «Конго», ха-ха?! А узнав и признав свою родину, люди ее полюбят — в ее героях, в ее славе, в ее бесславии, полюбят родину во всем, вплоть до щебенки на ее мостовых! Именно для этой цели, самой важной в наш пошлый век, он, Кастаньейро, и будет выпускать «Анналы». Надо шуметь! Надо бить в набат! Надо оглушить Португалию вестью о ее величии! А потомки героев, некогда создавших страну, обязаны быть первыми среди тех, кто благоговейно ее воссоздает… Как? Воскрешая, черт подери, забытые традиции!

— Вот, например, вы, семья Рамирес! Через всю нашу историю тянется вереница Рамиресов, да таких, что любо-дорого посмотреть. Взять хотя бы того верховного судью, который съел за рождественским ужином двух поросят!.. Положим, это не человек, а брюхо — но какое брюхо! В нем чувствуется какая-то геройская закваска, оно свидетельствует о породе — «о той породе, что мощней обычной силы человечьей», как сказал Камоэнс. Черт подери!.. Два поросенка в один присест! Право, даже слеза прошибает!.. А другие Рамиресы, те, что покрыли себя славой в Силвес *, под Алжубарротой, под Арзилой, в Индии! А пятеро храбрецов — возможно, ты о них даже не слышал, — павших на берегах Саладо! * Так вот: надо воскресить этих славных мужей, показать их непреклонный дух, их несгибаемую волю: то-то будет пример для молодежи! Бодрящий пример, черт подери! Осознав свое величие, Португалия встрепенется и отбросит прочь дряблое малодушие. Это я и имею в виду, когда говорю, что надо воскресить былые традиции. А если моим сотрудником станешь ты, Гонсало Мендес Рамирес, вот будет шик! Черт подери, вот шик! Португальский фидалго, наследник древнейшего в стране имени показывает миру родину во всей ее славе — и ему даже не нужно выезжать из своего имения: достаточно отпереть семейные архивы и заглянуть в летописи рода, существующего более тысячи лет! Вот это я понимаю!.. Кстати, вовсе нет надобности писать толстый роман. Пространный роман вообще не подходит для такого боевого издания. Пусть это будет рассказ страниц на двадцать — тридцать… Разумеется, «Анналы» пока не могут платить. Да тебе и не нужно! Ведь дело, черт подери, не в деньгах, а в обновлении родины!.. К тому же не следует забывать, душа моя, что у нас литература открывает все двери. В Коимбре ты, кажется примыкал к возрожденцам? Так имей в виду: написал статью, написал другую — и вот ты в Сан-Бенто! * Нынче перо, как в былые времена шпага, вершит судьбами страны… Вникни в это! А теперь прощай! Мне еще надо переписать начисто вот эту работу Энрикеса о Цейлоне. Ты знаешь Энрикеса? Не знаешь. Никто его не знает. А между тем, когда светила из европейских академий затрудняются тем или иным вопросом истории Цейлона, они взывают к нам, к нашему Энрикесу!

Кастаньейро умчался, сжимая под мышкой сверток и книгу. Гонсало еще раз увидел его на пороге освещенной табачной Нунеса: жестикулируя своей костлявой рукой подвижника, он наседал на дородного господина в белом жилете; тот ошеломленно пятился, потревоженный в тот самый миг, когда толстая сигара и теплая майская ночь погрузили его в блаженную истому.

Фидалго из Башни отправился в отель «Браганса» под сильным впечатлением от этой встречи. Предложение «увы-патриота» занимало все его мысли. Оно было соблазнительно во многих отношениях: разве не лестно сотрудничать в солидном толстом журнале, где печатаются видные писатели, профессора, бывшие министры и даже государственные советники? Совсем недурно сделать достоянием читающей публики историю своего рода, более древнего, чем само королевство, подав эту тему в виде красивой, героической легенды, которая обрисует во всем блеске гордость духа и бесстрашие славных Рамиресов. Наконец, весьма нелишне обнаружить перед всеми серьезный, академический склад ума и вкус к научному исследованию, особенно когда собираешься выступить на политическом поприще. Сама же эта задача — воскресить облик пращуров-феодалов, воссоздать по примеру археологов быт и нравы эпохи Афонсов *, наполнить выразительной прозой сотню листов бумаги — ничуть его не пугала… Ни капельки! Ведь, по счастью, произведение это уже существовало — притом выкроенное из добротного материала, сметанное уверенной рукой. Дядя Дуарте, брат матери (урожденной Балза из Гимараэнса), в дни праздности и вдохновения между тысяча восемьсот сорок пятым годом, когда он окончил университет, и тысяча восемьсот пятидесятым, когда был назначен на должность младшего судьи, попробовал свои силы в поэзии и опубликовал в местном альманахе «Бард» небольшую поэмку в белых стихах — «Санта-Иренейская крепость»; вместо подписи стояли инициалы: «Д. Б.». Крепость эта как раз и была их, Рамиресов, родовым гнездом, твердыней древней сеньории; ныне от нее осталась лишь черная башня в саду, среди лимонных деревьев. Поэма, или баллада, дяди Дуарте воспевала в романтическом духе некое деяние Труктезиндо Рамиреса, в котором воплотилась сила духа и неуемная гордыня знаменитого сеньора; совершилось оно в эпоху междоусобиц и войн из-за наследия Саншо I между королем Афонсо II и инфантами, его сестрами *. Выпуск «Барда», переплетенный в сафьян и украшенный гербом рода Рамиресов (черный ястреб на червленом поле), хранился в семейном архиве как часть летописей славного рода. Маленький Гонсало не раз декламировал, с голоса матери, первые стихи поэмы, полные благозвучной меланхолии: