Отступление - Давид Бергельсон

На этот раз в городе ему было не так тяжело, как прежде. Каждый раз, когда евреи спрашивали, что Хаим-Мойше делает в Ракитном, он едва заметно улыбался и отвечал, что ничего, так, поболтаться приехал. И при этом смело смотрел в глаза. Ему приятно было отвечать людям таким тоном, который им нравится.

Он все время думал о зеленых тополях, о траве перед домом Ойзера Любера. Тянуло туда, к Ханке, хотелось сказать ей доброе слово, попросить прощения, но он продолжал беседовать с евреями, вспоминал с ними старый бедный квартал Ракитного и видел, что на ступенях перед магазином Азриэла Пойзнера никого нет: наверно, Хава Пойзнер до сих пор в отъезде. Ему вдруг ужасно захотелось спуститься в старый бедный квартал, к немощеным улочкам, на которых он вырос. Он чуть заметно улыбался и расспрашивал:

— А что сейчас там, внизу, на тех улочках?

И ему отвечали, что ничего:

— А что там может быть?

— Лавчонки убогие.

— Как была нищета, так и осталась.

В низине, на немощеных улочках, как всегда в такое время, было людно и шумно, дети играли в узких переулках. Час уже был поздний, солнце садилось; поднятая телегами пыль казалась золотой, древней, детские глаза и лица пропадали в ней, как в болезненном видении, и за ними скрывалось что-то еще — сон о библейских временах?.. Из дома доносилось стрекотание швейной машинки, и несносная мать все пилила и пилила свою работящую, засидевшуюся в девках дочь, за то, что та взяла машинку в кредит:

— Говорила я тебе, глаза б мои не видели агента Залкера с его машиной.

Второй дом, третий. В дверях босая женщина, выглядывает на улицу и тут же прячется назад:

— Чтоб мне помереть на месте, это ж Хаим-Мойше!

Из всех дверей сразу появляются головы, одна, другая, третья. Оказалось, здесь, на окраине, где он когда-то рос, его не забыли, помнят его имя. И хотят знать: он все такой же славный малый, каким был раньше? Кроме того, среди молодых женщин тут есть и его родственницы. Улыбаясь, ведут его к себе, в тесные, обставленные незатейливой мебелью комнатушки; он заходит и тоже улыбается. «Ничего, — улыбается, — а что здесь могло измениться? Живут себе».

И все жалуются на одно и то же: несколько лет назад, когда под Ракитным работала торфяная фабрика, на жизнь вполне хватало, а теперь, конечно, гораздо хуже, приходится штуковать.

И каждый хочет, чтобы Хаим-Мойше зашел хоть на минуту.

На один старый дом по другой стороне улицы Хаим-Мойше сам показал пальцем:

— Вот он!

Длинная крыша прогнулась, как спина у кошки, когда она потягивается, черепица горит в закатных лучах. Крыльца нет, дверь распахнута и привязана к стене веревочкой, чтобы не закрывалась. Козырек отвалился. На пороге стоит высокий парень с худым, вытянутым лицом, одетый в старую домашнюю куртку. Он держит на руках крошечного ребенка, другой, постарше, мальчик лет трех, просунул головенку между отцовских ног. Заходящее солнце горит в черных египетских глазах на беспокойном, смуглом лице молодого человека. Это Фишл Рихтман. Когда-то он тоже был экстерном, а теперь два раза в неделю ездит на вокзал и, как его тесть, продает мешки. Они с Хаимом-Мойше учились в хедере здесь, в Ракитном, и вместе ехали с вокзала.

— Хаим-Мойше! — крикнул он с порога чересчур высоким, чуть ли не женским голосом. — Когда ты уже ко мне зайдешь, а?

— Сейчас! — ответил через дорогу Хаим-Мойше. — Одну минуту, Фишл!

Но его немедленно перехватила еще одна пожилая родственница. В его честь она только что повязала совершенно новый, коричневый шелковый платок, и теперь вся улица смотрела, как она приближается к Хаиму-Мойше изящными женскими шажками, словно сейчас возьмет его за руку и посреди улицы пустится с ним в пляс, как на свадьбе.

«Что ж, — говорит она, — разве она не знает, что Хаим-Мойше теперь большой человек, очень большой?»

А вокруг потихоньку собирается толпа и смотрит, как она прекрасно держится, маленькая Песл Заливанская, еще не разучилась обращаться с людьми. Недаром ее муж, благословенна его память, всегда пользовался общим уважением, недаром к нему обращались за советом и помощью в выборе невесты все богачи из верхней, мощеной части Ракитного.

— Да что ж это мы стоим на улице? — удивляется она.

И ведет Хаима-Мойше к себе, в маленький домишко, где чисто подметенный пол натерт маслом, а в углу до сих пор стоит письменный стол ее покойного мужа, того самого, к которому богачи обращались за советом.

Хаим-Мойше сидел с ней и смотрел на широкий стол с исправными письменными принадлежностями, стоявший на почетном месте. Некогда этот стол приносил в дом заработок, а теперь выглядел в комнате лишним и бесполезным предметом.

Песл что-то рассказывала о своей вдовьей жизни, а Хаим-Мойше все рассматривал стол. Песл вздохнула.

— Кто теперь обо мне вспомнит? — сказала она. — Никто не поддержит в трудное время.

От этих слов Хаим-Мойше несколько растерялся; он смотрел по сторонам и не знал, что делать.

— И правда, — согласился он удивленно, — плохое время, никто не думает о других.

И вдруг увидел, что Песл Заливанская стоит перед ним, опустив глаза, и ждет.

X

На улице рассказывали, что Хаим-Мойше тогда очень ей помог, целых сто рублей дал.

Сама Песл добавляла, что Хаим-Мойше сидел с ней за письменным столом и расспрашивал о родных: как сейчас ее красавица дочь, которая вышла за богатого? Развелась? Он помнил любую мелочь. Он спросил:

— Что же будет, Песл?

— А что может быть? — ответила Песл. — Я, Хаим-Мойше, уже далеко не молода, отжила свое. А тебе надо бы жениться, Хаим-Мойше.

— Жениться? — удивился он.

И оба весело рассмеялись, как старые друзья, она и Хаим-Мойше.

Когда слухи об этом событии достигли магазина Азриэла Пойзнера, там сразу об этом заговорили. Дивились доброте Хаима-Мойше. Даже сам Азриэл Пойзнер на минуту оставил бухгалтерские книги.

— Надо же, — заметил он, — целых сто рублей?

Потом в глубоком раздумье вытащил из одного уха клочок ваты, засунул в другое и принялся искать в счетах ошибку. И добавил:

— Что ж, прекрасно.

Он вообще любил слово «прекрасно». И все считали, что оно подходит ему, уважаемому состоятельному торговцу, которому вдовы и служанки доверяют под простую расписку свои последние сбережения. Главное — это было его доброе отношение к людям и благородное обращение с теми, кто приходил к его красивой, удачной дочери.

В тот раз у него в магазине сидел приезжий родственник мадам Бромберг, богатый молодой человек, студент, который пару лет назад познакомился с его дочерью в Крыму и с тех пор стал приезжать к ней в Ракитное. Это был приятный, спокойный парень. На его трости и серебряном портсигаре были золотые монограммы, которые свидетельствовали о том, что люди любят его и дарят ему подарки.

Сам он любил скульптуру. Когда он впервые приехал в Ракитное, его заинтересовало лицо Мейлаха, и он захотел создать его портрет. Получилась миниатюрная статуэтка, очень симпатичная, и улыбка вышла похожей — такая же смущенная, как у Мейлаха. Но Хава Пойзнер взяла и уехала, бросила его в Ракитном одного, и он не знал, что делать со своим произведением. В конце концов он отослал статуэтку Ханке Любер ко дню рождения, побродил несколько дней по Ракитному и уехал домой, в большой город. Теперь он снова приехал. Не застав Хаву Пойзнер дома, он явился в магазин ее отца, с тростью и серебряным портсигаром, украшенными золотыми монограммами, что свидетельствовало о том, что люди его любят.

— Как поживаете? — вежливо спросил его Пойзнер. — Женились, наверно?

— Пока нет, — ответил студент с виноватой улыбкой и смутился. — Что вы, нет, конечно…

— Вот как?

Азриэл Пойзнер кашлянул, прочистил легкие, недоуменно посмотрел на студента. Но спохватился и добавил:

— Вот так, значит. Что ж, прекрасно.

И все это было сказано из вежливости, чтобы только не поставить человека в неловкое положение.

Вообще-то в тот жаркий летний день Пойзнер чувствовал себя не очень спокойно, часто бросал взгляды на площадь. После, немного позже, он вышел на порог и опять, как утром, начал высматривать, не едут ли с вокзала извозчики. Дело в том, что Хава Пойзнер, его красавица дочь, уехала в окружной город, где условилась снова встретиться с молодым Деслером. Там должно было наконец все решиться, пара он ей или нет. Но прошла неделя, вторая, а она все не возвращалась. Не означало ли это, что вопрос оказался для нее слишком трудным?

Азриэл Пойзнер с нетерпением ждет, когда же она приедет — любым поездом. То и дело подходит к открытой двери, козырьком прикладывает ладонь ко лбу и всматривается: в дальнем конце улицы чернеет фаэтон, звенят колокольчики, рядом с извозчиком — дамская шляпка, но фаэтон сворачивает в переулок, легкая вуаль, мелькнув, исчезает с глаз. Мало того, в глубине магазина, в холодке, сидит приезжий студент, богатый родственник мадам Бромберг, курит папиросу за папиросой и не признается, кого ждет. Когда жена Азриэла Пойзнера заходит в магазин, студент мешает им поговорить. Жена Пойзнера, принарядившаяся, в гарусной шали, еще довольно молодая и красивая, стоит на пороге и вместе с мужем смотрит вдаль.