Отступление - Давид Бергельсон

Он трудился в аптеке Мейлаха каждый день, не меньше двух часов, открывал только один ставень и сортировал товар.

Часто, забывшись, он начинал рыться в бумагах Мейлаха, которые лежали в ящике стола во второй, меньшей, комнате; с огромным интересом читал письмо за письмом, перебирал их, снова принимался за чтение. Оказалось, одно время Хава Пойзнер писала Мейлаху отовсюду, куда бы ни уезжала. Мейлах тогда был, можно сказать, маленьким царьком. Но Хава Пойзнер так замысловато подписывалась, что ни одна живая душа не догадалась бы, чье это письмо; она будто не верила в собственную преданность Мейлаху и боялась, как бы эти письма потом ей не повредили. Получается, однако, что мягкое обращение Мейлаха с не слишком красивой, молчаливой Этл Кадис — не более чем притворство или долг жениха? Как же на это смотреть?

Теперь понятно, почему Ханка Любер так обиделась, когда он, Хаим-Мойше, показал ей письмо с кусочком китового уса и спросил:

— Думаете, это письмо Хавы Пойзнер?

— Подождите, — побледнела она тогда, — разве я это говорила?

Сдержанная, прекрасно воспитанная Ханка могла побледнеть и серьезно обидеться только потому, что ее заподозрили в способности сболтнуть лишнее, выдать тайну… Его вдруг потянуло к ней, захотелось помириться, завести, как раньше, долгую беседу и заодно выведать еще несколько мелочей о Мейлахе и Этл Кадис.

Он направился в роскошный дом Ойзера Любера, но ее не застал. Она уехала с маленьким Мотиком на их красную, четырехэтажную мельницу в полуверсте от города. Эта мельница скоро будет вырабатывать электроэнергию для всего Ракитного. Ойзер Любер все еще находился в Киеве, из-за его затеи с электричеством ему надо было проследить за отправкой оборудования, и в доме не было никого, кроме служанок. У Ханки в комнате, на песцовой шкуре возле кровати, валялись игрушки Мотика, а на инкрустированном столике лежал альбом, в котором было написано, что жизнь — это море: «Море милых, изящных безделушек и радостной скрытой жажды».

Хаим-Мойше постоял немного у столика, снова полистал альбом и отправился назад в тесную аптеку Мейлаха.

А потом пришел новый день, будничный, жаркий. Полуденный воздух дрожал в конце улицы, среди объеденных коровами и козами молодых деревьев, и дома сморило жарой, но в них скрывалась прохлада и, наверно, женщины перебирали смородину. На улицах — ни одной телеги.

Иногда пробежит по голубому небу проворное облачко, а по земле пробежит тень за ним следом, проскользит по улице и рыночной площади. Убегает праздничное золото, наползает будничная тень. Так и на сердце случается: праздничное золото уходит, а будничная тень заступает ему на смену.

Соседка вяжет чулок на крыльце и косится влево, на аптеку Мейлаха; заметила, что аптека уже несколько дней не заперта. В конце концов она приходит и застает там Хаима-Мойше. Он в новом костюме, стоит среди высоких зеркальных шкафов, которые глядят сурово и задумчиво, будто в трауре. Он взвешивает лекарства, записывает в книжечку и раскладывает их по пакетикам.

— Смотри-ка, — удивляется женщина, — а я думаю, кто это здесь.

Хаим-Мойше, в белых нарукавниках, бросает на нее единственный взгляд: ему некогда, он занят. Но едва женщина уходит, снова звякает колокольчик на двери, и появляется Хава Пойзнер. Ее стройная фигура, как обычно, слегка наклонилась на высоких каблуках. Она в белой гарусной кофточке, на голове платок; одеться проще, кажется, уже невозможно. Так одеваются, когда собираются к своему, близкому человеку.

— Не помешаю? — спрашивает она с порога.

И улыбается, а глаза, как всегда, вызывающе умные и удивленные. От растерянности Хаим-Мойше не слышит, что она сказала, смотрит с недоумением и не знает, что делать. Когда он приходит в себя, Хава уже сидит на табуретке, которую он протер для нее от пыли носовым платком. А Хаим-Мойше все стоит перед ней, готовый услужить, и мнет платок.

— Да бросьте вы его, — говорит она, улыбаясь.

Это ее обычный голос. В глазах — обычная насмешка. Только когда она приказывает бросить запачканный пылью платок, только тогда Хаим-Мойше замечает, что сжимает его в кулаке. Он чувствует себя виноватым и подчиняется.

— Ах да, — говорит он. И отшвыривает платок.

Сначала кажется, что ее визит — дерзкая выходка, не более. Он означает: «Вот сейчас, средь бела дня, она затеет интригу».

Но Хаим-Мойше видит: ее глаза вдруг сделались задумчивыми и глубокими. Она осматривается в аптеке так, словно вернулась домой после долгого отсутствия.

— Кажется, я тут когда-то что-то покупала…

При этих словах она встает и пытается пройти в глубь комнаты.

Внезапно Хаим-Мойше ее перебивает.

— Кажется, вы тут когда-то что-то покупали, — говорит он, — и забыли заплатить.

— Да, именно так, — соглашается Хава Пойзнер, удивляясь, словно не верит, что он, Хаим-Мойше, это сказал. — Кажется, покупала и забыла заплатить.

Она опять садится на табуретку и с минуту сидит, опустив голову. Похоже, на душе у нее стало тяжело, очень тяжело. А Хаим-Мойше смотрит на нее и молчит. Он помнит о ее письмах, которые лежат у Мейлаха в столе. Никогда он не помнил их так ясно, как сейчас, когда он смотрит на нее; они лежат там, перевязанные и сосчитанные.

— Вы еще останетесь здесь, в аптеке?

Хава Пойзнер спрашивает и по-прежнему задумчиво глядит куда-то вниз, под стойку.

— Нет.

Хаиму-Мойше больше нечего тут делать, он готов идти. Быстро закрывает конторку и запирает на замок наружную дверь. Он провожает Хаву Пойзнер до центра города. Шагает с независимым видом — надо выдержать искушение женскими чарами. На площади путь им пересекает комиссия, которая следит за чистотой в городе. Во главе комиссии доктор Грабай. Он идет не спеша, тяжело ступая, лицо измученное, то ли потому, что не поспал днем, то ли из-за вечных еврейских горестей. Сейчас он очень занят, но, встретив Хаву Пойзнер и Хаима-Мойше, вежливо приветствует их кивком головы. На мгновенье в его больших серых глазах мелькает испуг, словно его резко разбудили, но тут же они снова вспыхивают, и лицо улыбается всеми морщинками. «И умен же я, — говорит его улыбка. — Как тысяча чертей умен, все понимаю, и дай вам Бог здоровья».

Пройдя, он оборачивается и снова улыбается, но никто ему не улыбается в ответ, ни Хава Пойзнер, ни Хаим-Мойше. Они уже приблизились к новому дому Азриэла Пойзнера. Останавливаются возле высокого крыльца, огромного, как открытая веранда, и будто ждут, что кто-то из них вот-вот заговорит.

Так они с минуту стоят в ожидании, но никто не произносит ни слова. Мимо бредет мальчишка, смущенно глядит на них, тихонько хихикает, они же не обращают на него внимания.

— Надеюсь, вы зайдете, — наконец говорит Хава Пойзнер и опять смотрит на него с умной улыбкой в глазах — вызывающе хитрых глазах.

— Да, — растерянно отвечает Хаим-Мойше, — конечно.

Но продолжает стоять, о чем-то задумавшись; она входит в дом, а он провожает ее взглядом и вспоминает: там, в лесу у Ицхока-Бера, он написал, что каждый раз, когда он ее видит, ему почему-то хочется скорее совершить то, что он замыслил. Сейчас он должен вернуться в лес и приняться за дело.

XII

Итак, Хаве Пойзнер больше незачем отпираться, незачем молчать. Ее карты раскрыты. Все Ракитное знает, что ее Прегер все вечера проводит у забора перед заезжим домом недалеко от площади и гладит ручки служанке Хайке. Было время, Хава любила Мейлаха, и все Ракитное гадало, что из этого выйдет.

— Мейлах, — судачили, — собирается жениться на Этл Кадис, а стоит Хаве Пойзнер послать ему записочку, чтоб он к ней пришел, так он и идет, а? Идет ведь!

Тогда Хава Пойзнер нарочно надолго уехала из дома, чтобы писать Мейлаху красивые письма. А потом случилось чудо, и у чуда было имя: Деслер; Деслер с торфоразработок и берижинецкой пивоварни, говорят, он инженер, богатый, очень богатый. Но при чем тут он, Хаим-Мойше? Какое это имеет к нему отношение?

Он ускорил шаг: «Тот, кто приехал в Ракитное ради великого дела, должен идти быстрее».

В полдень он вернулся в лес, в свою комнату, но ни к чему не смог приступить: «Тьфу, черт! В этом Ракитном только время терять».

Сквозь распахнутые окна пекло солнце. Он опустил короткие красные занавески и, как был в белых нарукавниках, прилег на кровать, но занавески не спасали от горячих лучей. В дом проникала пустота бесконечного, жаркого летнего дня и солнца, раскалившего лес, пустота серой обыденности, которая тянется сюда вдоль всех дорожек и тропок из города Ракитного.

Что за пустой, серый город! И как ты здесь жил, Мейлах?

Вот он, Хаим-Мойше, стоит там, у плотины, на самой окраине Ракитного — представляет он себе — и видит, как вдали, на улице, обыденные тени гонятся за обыденным золотом. И сам город — высохший, старый, унылый и мертвый. Матери пичкают детей яйцами и потеют. Отец-лавочник, люстриновый отец, стоит на пороге большого магазина и припоминает, сколько пар валенок для зимы заготовлено у него на чердаке, покашливанием прочищает легкие и перекладывает клочки ваты из одного уха в другое. И надо же, Мейлах часами мог сидеть на крыльце с этим богатым лавочником и вести с ним разговор. Так рассказывает Ицхок-Бер.