Беседы об архивах - Мариэтта Чудакова

Начнем с примеров простейших, с нашего обихода, хотя бы с любительских фотографий, рассмотренных с не совсем обиходной точки зрения.

Идея преемственности, сохранения единства личности на всех этапах ее развития, тождества ее самой себе не только знакома каждому, но укоренена в нас (но не всеми осознана!). Мы ежедневно сталкиваемся с ее проявлениями. Не только смерть - необратимая утрата; разве не утрачиваем мы нечто ежедневно, ежечасно, ежегодно? Где та толстенькая с заплывшими глазами и крохотным носиком годовалая девочка, чье тельце еще, кажется, чувствуют ваши руки? Ведь ее, можно сказать, безжалостно вырвали из ваших рук, "подменив" с течением лет этой вот длинноногой девицей, которая, потряхивая кудрями, бегает по вашей квартире. Но что же заставляет вас мириться с потерей? Почему вы не рыдаете, не заламываете рук, а смотрите на эту другую с той же нежностью? Потому что даже родительское чувство питается не только врожденным инстинктом, но идеей преемственности. Вы знаете - а вернее, верите, - что есть преемственная связь между этой долгоногой и той - крохотной, пухленькой, и "утешаетесь" этим.

Но родительское чувство не нуждается в подкреплении его фотографиями. Фотографируют родители вроде бы для собственного удовольствия. Нуждаются же в этих фотографиях - дети.

Чем раньше человек может вспомнить себя, чем живей в его памяти детство и последующие годы, тем больше у него возможностей для осознания самотождественности, а значит, для более полной реализации своей личности (недаром многие великие люди помнили себя с очень раннего возраста).

Поэтому люди, которые не забывают год за годом фотографировать своего ребенка, а потом берегут эти фотографии, которые сохраняют первые его собственноручные письма, первые школьные работы и т. п., не просто находятся во власти слепого родительского чувства. Чаще всего сами того не подозревая, а иногда отдавая себе ясный отчет, они делают важную и невосполнимую впоследствии работу, - облегчают сыну своему или дочери путь к самим себе и помогают формированию их исторического сознания.

Но фотографии эти важны и ценны не только для тех, кто на них изображен. Любительские снимки с самым заурядным сюжетом имеют смысл и назначение более общее, чем это принято считать.

В этом смысле точка зрения архивиста и историка может оказаться - в практическом отношении - ближе к самому обыденному сознанию, чем к возвышенному миропониманию поэта.

У Д. Самойлова есть стихотворение о фотографе-любителе, озабоченном запечатлением самого себя - во всех видах, в разных случаях жизни. Оценка поэта сурова, хотя и не лишена сострадательности:

Он пишет, бедный человек,

Свою историю простую,

Без замысла, почти впустую

Он запечатлевает век.

Если воспользоваться - не совсем законно - отдельными строчками стихотворения как некими "прозаическими" утверждениями, то неминуем спор архивиста с поэтом. Архивист и историк не посетуют, что век запечатлевался любителем "без замысла". Таких фотографий "без замысла" непременно должно быть очень много - для того, чтобы стало вероятным, что хотя бы самая малая их часть попадет когда-нибудь из семейных альбомов в архивохранилища и сможет послужить восстановлению самых разных черт прошедшей эпохи, в том числе мелких подробностей зрительного ее облика.

. Никакие словесные описания не заменят нашему потомку того, что увидит он на любительской фотографии.

Ему то именно бросится в глаза, что сегодня нашему глазу - совсем незаметно, что кажется заурядным, "без замысла" выбранным фоном - тот обиход современной жизни, по которому взгляд современника скользит не задерживаясь.

Вернемся к началу стихотворения - к незамысловатым сюжетам фотографий любителя:

Фотографирует себя

С девицей, с другом и соседом,

С гармоникой, с велосипедом,

За ужином и за обедом,

Себя - за праздничным столом,

Себя - по окончаньи школы...

Гармоника, велосипед... Ведь это как раз те самые предметы, которые уже сейчас на наших глазах становятся вполне явственной приметой совершенно определенного "места, времени и действия", они с несомненностью запечатлевают век и потому уже не впустую присутствуют на фотографиях.

И даже традиция фотографирования "за праздничным столом" - черта сугубо мещанского, казалось бы, обихода - не безразлична для историка. Вот перед нами любительский снимок 1913 года - частная семья за праздничным столом. Среди гостей совсем молодой человек, ставший впоследствии одним из известнейших наших филологов - Б. Томашевский. Да, историко-литературная ценность снимка от этого обстоятельства увеличилась, он приобрел особую важность для биографов выдающегося ученого. Но и кроме этого специального аспекта, снимок имеет более общий исторический интерес. Он внятно и выразительно рассказывает о своем времени: не только одежда - сами жесты, позы сидящих за праздничным столом, само, так сказать, их "построение" перед объективом - все связано с этим именно временем, с этим десятилетием, все отлично от десятилетий предыдущих и последующих.

И еще одно немаловажное обстоятельство, говорящее в пользу неуважаемого любительского жанра - молодые люди, собравшиеся в тот год за праздничным столом, ведь еще не знали, кто именно из них своим присутствием на снимке повысит его ценность для потомков. Фотография, сделанная "без замысла", ради собственного удовольствия, с течением времени осмыслилась. Но если даже ни одно лицо не выделится на ней впоследствии крупным планом, все равно она останется свидетельством времени, законной частью массовых источников по истории общества, создаваемых им самим ежечасно.

Фотографии напоминают слои разных времен, обнаруживающиеся на высоких обрывах и так внятно рассказывающие геологу о сменившихся эпохах. Проборы, усы, воротнички отложные и стоячие, покрой сюртуков, прически и шляпы женщин. И лица, лица... И надписи, запечатлевшие и принятые образцы письменного общения, и свойственные времени формы отношений между людьми. На фотографии молодой человек в форме инженера-путейца: "Дорогому, симпатичнейшему и добрейшему "дядьке" - Леониду Львовичу на добрую и по возможности долгую память от горячо любящего "племянника" - недостойного Вани С. Никогда не забуду тех приятных препровождении времени, когда вы в тяжелую годину общих для нас испытаний горячо откликнулись на мое горе и радушно принимали к себе как родного в чужом для нас городе и как мы развеяли тогда за стаканом чаю тяжелую тоску, сковывающую все наши действия. Одно ваше теплое слово или ласковый взгляд тотчас же развеевал все горькие сомнения и давал бодрость для дальнейшей жизни... 14 января 1916 года".

"Дочери Майке для сведения. 14 сентября 1934 года" - на фотографии еще более молодой человек, красноармеец-дальневосточник. Еще один снимок: две девочки в неуклюжих клетчатых платьях оперлись на этажерку с цветком. Здесь столкнулись два времени - реквизит провинциальной фотографии отстает на несколько десятилетий от времени, когда сделан снимок.

На обороте надпись "Нюра и Дуся снимались в 1928 году апреля 16 дня, воспоминали о далеком прошлом".

И тот же год: на пороге бревенчатого дома, срубленного из отличного соснового строевого леса, коротко стриженные девушки в полосатых физкультурных блузках, мужчины в кожаных френчах и куртках или в майках. "Первая Всекарельская спартакиада. Команда Кондопожского района". Другой снимок - на нем одни женщины. Это работницы московского детсада со своей молодой заведующей в середине. Казалось бы, все другое - и возраст, и занятия, и повадка видна иная, но есть что-то общее в самом выражении лиц, что сближает эти сделанные в разных местах снимки, ставя на них печать одного времени.

Эманация своего времени, излучаемая самыми заурядными фотодокументами, велика; с особенной силой эта "энергия" освобождается, когда такой документ попадает в контекст иного времени. Этот эффект широко используется в современном кинематографе (безмолвно сменяющиеся в укрупненном кадре любительские фотографии, развешанные по стенам в фильмах О. Иоселиани). Еще раньше он был открыт литературой.

Кто держал когда-нибудь в руках первое издание повести М. Зощенко "М. П. Синягин (воспоминания о Мишеле Синягине)", вышедшее в издательстве писателей в Ленинграде в 1931 году, помнит открывавший книгу портрет молодого человека - он сидит, облокотясь на спинку дивана, с книжкой какого-то журнала в руке, в позе одновременно и вольной, и напряженной. В портрете серьезное соседствует с неуловимо комическим - в проборе ли дело, проходящем ровно посредине и придающем узкому, породистому лицу отпечаток незначительности, во взгляде ли, полном слегка деланной меланхолии, а может быть, в некоторой манерности и стилизованности позы. Под портретом подпись - "М. П. Синягин, 1916 г.", но это не рисованный портрет, а фотография - точно такая же, как и остальные иллюстрации в книге: "Симочка М. в год окончания гимназии, 1916 г.", "Анна Аркадьевна Синягина, 1908 г.", "Изабелла Ефремовна Крюкова, 1924 г.". О происхождении некоторых из этих фотографий рассказала нам вдова писателя Вера Владимировна Зощенко. Оказывается, на первой из них - лицо реальное, Евгений Антонович Пуст, у которого она снимала летом 1918 года дачу в Стрельне; хозяин дачи слегка ухаживал за молодой женщиной и подарил ей свою карточку: "В 1930 году Михаил Михайлович увидел у меня в альбоме эту фотографию и решил, что она очень подходит для его книги..." А Симочка М. - это Маруся Земцева, соученица Веры Владимировны по петербургской гимназии ("Она потом обижалась, обнаружив свою фотографию в книге").