Обезьяна приходит за своим черепом - Юрий Домбровский

— Ганс, помните только одно: подлецы никогда не делают ничего сами, для этого у них есть честные люди, которым стоит только шепнуть словечко и всё будет обделано за два-три часа в лучшем виде.

А статья моя действительно вызвала переполох. Когда я приехал из апелляционного суда, у всех сотрудников на столе лежал сегодняшний номер и они читали именно мою передовую. А когда я вошёл в машинописное бюро, то увидел, как по-разному смотрят на меня и мои славные барышни и мои исполнительные старушки, — кто с улыбкой, кто с любопытством, а кто даже с некоторой оторопью. Затем вдруг ко мне влетел редактор соседнего отдела и крикнул:

— Ух, старина, до чего же ты их здорово откатал! Но ты обеспечил себе тыл? Письмо этого редактора у тебя действительно имеется?.. Ну, тогда валяй их на все корки! Тогда всё правильнее правильного! Не сдавайся, старик!

Потом были звонки от читателей. Звонили целый день. Кое-кто недоумевал: да неужели же я ничего не приукрасил? Кто-то спрашивал: «И фамилии подлинные?» Кое-кто сообщал, что и он знает такой же случай. Вот, например, в соседнем с ним доме, в квартире 20... И, рассказав всё про своего соседа, спрашивал, нельзя ли и про него написать такую же статью, а материал он даст самый достоверный, если нужно, даже двух свидетельниц приведёт. Был и такой звонок: кто-то, судя по голосу, очень злой и желчный, попросил позвать к телефону автора статьи, а когда я подошёл, спросил:

— Это именно вы, господин Мезонье, а не секретарь отдела?

Я сказал, что нет, это точно я.

— И вы действительно написали эту гадость? — спросил мой собеседник с таким неподдельным возмущением, что я даже улыбнулся.

— А что вас интересует? — спросил я.

— Как вас земля ещё носит, вот что меня интересует! — заорал он так, что даже задребезжала мембрана. — Это вы к чему же призываете? К убийству, что ли? «Враг гуляет между нами» — что это за лозунг такой? Гарднера выпустили по болезни. А если человек, кто б он ни был, болен, значит, он мне не враг, а враг мне тот, кто подбивает меня линчевать больного. Вы что же, уважаемый, опять виселиц захотели? Мало вам было их при нацистах?

— Позвольте, позвольте, — спросил я, несколько растерявшись, — а кто вы такой будете?

— А какое тебе дело, кто я такой? — закричал он в телефонную трубку. Христианин я — вот кто я такой, уважаемый господин Мезонье!

— И, я надеюсь, вы точно также, — спросил я, — согласно христианскому закону, звонили во время оккупации и нацистам? Ну, хотя бы редактору той газеты, за которого вы так возмущаетесь, вы звонили по поводу его передовых?

— Да, звонил! — заревела телефонная трубка. — А какое тебе дело, мерзавец, звонил ли я или нет? Тебя это совсем и не касается. Вот я тебе звоню и говорю, что ты негодяй, поджигатель! — и он со звоном обрушил трубку на рычаг.

Затем позвонил ещё кто-то и тихо сказал:

— Извините, господин Мезонье, я часто вижу, как вы гуляете по улицам. Сегодня мне очень хотелось подойти и пожать вам руку — и от себя, и от товарищей, — но у вас всегда такой отсутствующий вид...

Я спросил:

— Речь идёт о нынешней статье?

Он ответил:

— Ну конечно.

Я спросил:

— И как, по-вашему, я правильно ставлю вопрос?

— Ну, — ответил он, и я почувствовал, что он улыбается, — это мало сказать, что правильно.

А потом позвонили из экспедиции нашей газеты и сказали, что по распоряжению полиции номер газеты конфискуется по всему городу, но только у газетчиков уже ничего не осталось, номера продаются по двойной цене на улице. Вечером я встретился с Крыжевичем.

А утром следующего дня меня вызвал к себе шеф.

Когда я вошёл в кабинет, шеф разговаривал с двумя посетителями. Я могу их хорошо описать, потому что оба они запомнились мне сразу и на всю жизнь. Один из них был высоким, худым человеком, с жёлтым, пыльным лицом, длинными прямыми складками около рта и носа и удивительной смесью совершенно чёрных и совершенно белых, седых волос. Он сидел около стола боком, и я сразу понял, кто это такой. Другой посетитель, тоже высокий и молодой, с богатырскими круглыми плечами и круглым же затылком, сидел ко мне спиной и даже не повернулся, когда я вошёл, зато сразу же вскочил и засиял шеф. По его чрезмерной оживлённости, по обворожительной и любящей улыбке, предназначенной только мне, я понял, что речь шла о моей статье. Эти двое затравили его, как зайца, и вот он прячется за улыбку, как за кусты.

— Ну вот, — сказал шеф и потёр ручки, как будто бы всё это его очень радовало, — вот и сам автор этой столь нашумевшей статьи. А это, обратился он ко мне, — тот журналист, письмо которого вы цитировали. Он желает с нами объясниться и представляет ряд соображений и новых данных. Надо послушать его, Ганс.

— Как и нам выслушать вас, — сказал молодой и повернул ко мне холёное, широкое, полное, уже чуть обрюзгшее лицо. — Здравствуйте, господин Мезонье. Я адвокат, представляющий интересы господина Гарднера, который, к сожалению, только вчера поручил мне поговорить с вами. Если разрешите, я хотел сейчас бы и приступить.

— Я вас слушаю, господа, — ответил я. — Что вам угодно?

Шеф поднялся из-за стола, собрал какие-то бумаги, засунул их в папку и, держа её как щит, быстро и суетливо сказал:

— Ну а я пошёл, господа. Куча дел! Мы с вами, Ганс, ещё потом поговорим. До свидания! — И, очень озабоченный, он выскочил из кабинета.

— Замечательный старик ваш шеф, — мечтательно сказал редактор фашистской газеты, смотря на дверь. — Ясный и острый ум, и это после стольких переживаний...

Я не ответил, и наступила неудобная пауза.

— Так что вам угодно, господа? — повторил я, проходя за стол и садясь на место шефа.

Смотря прямо мне в глаза, адвокат ответил мягко, ласково и нагло:

— Ну, прежде всего дружески предупредить вас, господин Мезонье: вы допустили серьёзную ошибку, и её последствия уже необратимы.

— А именно? — спросил я так же мягко и нагло. — Я что-нибудь наврал, перепутал, например, факты, оклеветал кого-то? Может быть, ваш почтенный доверитель в действительности никогда не работал в гестапо, так же, как и вы, уважаемый коллега, никогда не издавали нацистской газеты и я просто спутал вас с вашим однофамильцем?

— Кстати, — вдруг спохватился редактор фашистского листка, — вот вы цитировали статью, якобы написанную мной. Надеюсь, я могу ознакомиться с ней полностью?

— Вполне, — сказал я радушно. — После конца разговора я вам вручу фотокопию. Это всё, что вас интересует?

— О, нет, далеко не всё, — улыбнулся редактор. — Насколько я знаю, цитированная вами статья никогда и нигде не публиковалась?

Тут я засмеялся и сказал:

— Совершенно верно, никогда и нигде! Но когда я сегодня же вручу вам фотокопию, вы увидите, что машинописный текст содержит множество мелких помарок, сделанных вашей рукой. Учтите, что этот документ находится в моих руках уже очень давно — лет тринадцать по крайней мере. Он был вручён лично шефом, когда шеф ещё работал в институте, моей матери и хранился всё время в её бумагах. Цитированные строчки, как вы безусловно вспомните, несколько строк вашего письма в редакцию, написанного от имени группы сотрудников института, отрёкшихся от моего отца и осудивших всю его деятельность.

Наступила пауза. Редактор всё ещё улыбался, но с каждой секундой улыбка его становилась всё задумчивее, тусклее, а потом он и совсем посерьёзнел. Я безусловно вышиб из его рук очень сильный аргумент.

— Так я вам буду очень благодарен за фотокопию, — сказал он наконец с лёгким поклоном. — Но, возвращаясь к вашей статье, я должен сказать, что вы совершенно неправомерно представили дело так, как будто вами цитируется текст какого-то опубликованного фельетона.

— А, чепуха! Разрешите-ка лучше мне, — досадливо отмахнулся от редактора адвокат. — Опубликовано, не опубликовано — дело, в конце концов, не в этом! Такая статья есть — это главное, а вам не надо было оставлять компрометирующие документы! Но, господин Мезонье, ваша статья содержала прямой и очень деятельный призыв к убийству моего клиента, и это уже совершенно недопустимо.

Я сидел и молча смотрел на его полное, чуть обрюзгшее лицо, чем-то напоминающее мне лицо Оскара Уайльда, на спокойные глаза, изобличающие пронырливого, но не очень умного человека. А он продолжал:

— Как вот, например, понять такие строчки: «И вот тут возникает вопрос отнюдь не меньшей важности. Государство по каким-то своим, очень особым соображениям отказывается карать убийцу. Но что случится, если меч, выпавший из рук одряхлевшей Фемиды, подхватит брат, отец, сын жертвы или даже сама жертва, если она по непостижимому счастью окажется живой? Одним словом, что должна делать юстиция, если жертва казнит своего палача? И не приведёт ли это, в конце концов, к возрождению библейского талиона, к тому знаменитому „око за око, зуб за зуб“, при котором роль государства доведена до нуля? А что делать с мстителем? Повесить его за убийство? Но это значит только довершить то, что не сумели доделать наши общие враги. Посадить в тюрьму? Но уже сажали! И самое опасное. Если и посадить и судить, то можно ли быть уверенным, что человек, убивший собственного палача, всё-таки не будет оправдан присяжными? А когда это произойдёт, не будет ли это как раз тем прецедентом, который снова восстановит права ножа, револьвера и убийства из-за угла? Как забыть далее, что государство, осуществляющее великий принцип „Мне отмщение, и аз воздам“, так же не вправе оказать произвольную и преступную милость убийце, как и покарать за убийство невинного?» Достаточно ясно, правда? И вот этих-то строк, — адвокат постучал согнутым пальцем по газете, — одного этого места вполне достаточно, чтоб возбудить против вас судебное преследование за подстрекательство к убийству. Вы юрист и должны знать, что это такое.