Каменная болезнь. Бестолковая графиня [повести] - Милена Агус

Поэтому они стали разглядывать все самые шикарные витрины. Папа и маленькие племянники недовольно бурчали, потому что смертельно скучно было ждать, пока бабушка перемеряет с этим своим отсутствующим видом все платья.

Надежда встретить Ветерана в погруженном в туман Милане все таяла, и бабушке было не до платья, но его все равно купили — кашемировое, с рисунком пастельных тонов; в магазине дед попросил бабушку распустить пучок, чтобы посмотреть, как все эти месяцы и звезды смотрятся вместе с черным облаком ее волос, и был так доволен покупкой, что каждый день просил ее надеть под пальто новое платье и перед выходом покружиться в нем; он говорил: «Какое красивое!», но, казалось, хотел сказать: «Какая красавица!».

Этого бабушка себе тоже никогда не могла простить. Того, что эти слова не долетали до нее и она не радовалась им.

Во время прощания она рыдала, уткнувшись в чемодан — не по сестре, зятю и маленьким племянникам, а потому, что Ветерана нет в живых, раз им не суждено было встретиться. Она вспоминала, что той осенью пятидесятого года ей казалось, будто она в уже каком-то ином мире, а он был такой худой, шея такая тонкая, кожа и руки — детские, и еще это жуткое отступление на восток, и концентрационный лагерь, и кораблекрушения, и ребенок неизвестно от кого, может быть, от нациста — как тут не умереть? Иначе он бы искал ее, он же знал, где она живет, а Кальяри — не Милан. Его, наверное, действительно не существовало больше — и потому бабушка рыдала. Дедушка силой поднял ее и усадил на единственную кровать под чердачным окном. Ее старались успокоить. В руку ей сунули бокал, чтобы выпить, как сказала сестра, за встречу в лучшие времена, но дед не желал пить за лучшие времена и предложил тост за эту поездку, за то, что все были вместе, неплохо ели и даже порой смеялись.

И когда бабушка подняла бокал, ей пришло в голову, что Ветеран, может быть, все-таки жив, ведь в конце концов он пережил столько ужасов, и отчего ему умирать в обычной жизни? Еще она подумала, что до отъезда еще целый час, что на вокзал надо ехать на трамвае и что туман уже рассеивается. Но когда они приехали на Центральный вокзал, осталось совсем немного до отправления поезда, на котором им предстояло доехать до Генуи, пересесть на паром, снова на поезд и вернуться к той жизни, где каждое утро начинается с того, что поливаешь цветы на террасе, потом готовишь завтрак, за ним обед, ужин, и когда ты спрашиваешь мужа или сына, как дела, они отвечают: «Нормально. Все нормально. Не беспокойся» — и никогда не разговаривают с тобой подолгу, как Ветеран, и муж никогда не говорит, что для него ты единственная, что он всегда ждал только тебя и что в мае сорок третьего года жизнь его изменилась — никогда, хотя в постельных услугах ты становишься все более умелой и все ночи проводишь в одной с ним постели. Так что, если Богу не угодно, чтобы она снова встретилась с Ветераном, пусть она лучше умрет. Вокзал был грязный, заплеванный пол усыпан бумажками. Дедушка и папа пошли за билетами — как всегда, сын не захотел с ней остаться и предпочел стоять с отцом в очереди; она ждала их, смотрела на прилепленную к скамейке жвачку, пахнуло уборной, и она почувствовала жгучее отвращение к Милану — такому же уродливому, как и весь белый свет.

На эскалаторе, ведущем к путям, она стояла чуть позади дедушки и папы; ей казалось, что если она повернет обратно, они этого даже не заметят. Туман рассеялся. Она была готова искать Ветерана по всем самым омерзительным улицам мира, просить милостыню, спать на скамейках и умереть от воспаления легких или голода — все лучше, чем уехать.

Тогда она бросила сумки и чемоданы и побежала вниз, расталкивая поднимающихся людей и повторяя: «Извините! Извините!» — у самого конца ее туфлю и полу пальто все же затянуло в эскалатор, она упала, порвала прекрасное новое платье, чулки, ободрала кожу на руках, вся изрезалась, а шерстяной берет слетел на пол. Кто-то помог ей подняться. Дедушка бежал за ней следом и сразу обнял ее, стал ласкать, как маленькую девочку. «Ничего страшного, — говорил он. — Ничего страшного».

По возвращении домой бабушка принялась за стирку ношенного в поездке белья и одежды: рубашек, платьев, свитеров, носков и трусов, все было куплено специально для Милана. Жили они теперь лучше, и у бабушки появилась стиральная машинка Candy с двумя программами — для обычной и деликатной стирки. Она разделила все вещи на две стопки: чтобы выстирать в горячей и в чуть теплой воде. Чем была занята ее голова, неизвестно, но она перепортила все белье. Папа рассказывал, что она со слезами и воплями обнимала их с дедом, принесла с кухни ножи и совала им в руки, просила убить ее, расцарапала себе лицо, билась головой об стену и бросалась на пол.

Потом папа слышал, как дедушка позвонил теткам и говорил, какой это ужас — видеть, до чего дошла младшая сестра, с которой все так нянчились, ведь на Сардинии мелкие землевладельцы жили скромно, но достойно, но провал аграрной реформы их погубил, многие вынуждены были уехать, и женщины пошли в прислуги, а для мужа хуже этого унижения нет, мужчины же травятся на заводах, без всякой техники безопасности, и, что еще обиднее, никто их там не уважает, дети в школах стыдятся своих сардских фамилий, со всеми этими «У» вместо итальянских «О». Он ничего такого не ожидал, ведь сестра писала, как у них все отлично, и они думали нагрянуть сюрпризом и обрадовать, а вышел один стыд. Дети набросились на колбасу и окорок, как будто до этого их морили голодом, зять отрезал сыра, открыл бутылку миртовой настойки, расчувствовался и стал твердить, что никогда не забудет, как при дележе имущества дед не требовал бабушкиной части, хотя проку от этого все же не было никакого, они думали, что работой на земле все равно не проживешь, но оказалось, что были правы те, кто остался. Бабушка — тетки же знают, что она не как все, — тоже не смогла этого вынести, а тут еще услышала, что в Далласе застрелили президента Кеннеди, и испортила гору одежды. Ему все равно, деньги приходят и уходят, но сама она так расстроилась, что ее ничем не успокоишь, и сынишка перепугался. Пусть они, пожалуйста, первым же поездом приезжают в город.

Потом, однако, у семьи моей двоюродной бабки дела стали налаживаться. С чердака они переехали в пригород Чинизелло-Бальзамо. Папа во время гастролей всегда навещал их и рассказывал, что они живут в многоэтажном доме, населенном одними приезжими, в квартале из таких же домов, выстроенном для приезжих, и что в квартире есть ванная и кухня, и приезжими их уже назвать нельзя, потому что они считают себя миланцами и никто не обзывает их terún, а свара теперь идет между красными и неофашистами, и братья ходят драться на площадь Сан-Бабила, пока мой папа, которому нет никакого дела до политики, торчит на площади Джузеппе Верди с разбухшими от партитур сумками. Папа говорит, что не раз ссорился с братьями. Из-за политики и из-за Сардинии. Потому что они задают идиотские вопросы, например, смотрят на прекрасный толстый свитер, который связала бабушка, и говорят: «А что это он у тебя черный, ты, часом, не фашист?» Или: «А на чем вы там ездите?» Или: «А биде у вас есть? А кур вы держите на балконе?»

Так что папа сначала смеялся, а потом он, тихий интеллигентный музыкант, стал злиться и посылать их куда подальше. Братья не могли простить ему безразличия к политике, того, что он недостаточно ненавидит буржуев, никогда не колотил фашиста и сам никогда не получал по физиономии. Сами они ходили на митинги слушать речи Марио Капанны, прошли маршем по Милану в мае шестьдесят девятого и забаррикадировались в университете в семьдесят первом. Но братья любили друг друга и всегда мирились. Они побратались раз и навсегда в памятном ноябре шестьдесят третьего, когда тайком от родителей выбирались из чердачного окна и расхаживали по крышам, когда миланский дядя шел продавать тряпки, а дядя из Кальяри — ему помогать, когда миланская тетка шла прислуживать, а тетка из Кальяри, охваченная безумием, — изучать архитектуру домов с опоясывающим балконом, в своем незабываемом шерстяном берете поверх закрученных по-сардски кос.

Бабушка рассказывала, что сестра потом звонила ей и говорила, что волнуется за папу — он витает в облаках. Думает только о музыке, девушек не замечает, а ее мальчики, хоть и младше, уже помолвлены. Папа и правда не следовал моде: все тогда, кроме фашистов, носили длинные волосы, а он был коротко острижен, хотя, бедняга, никаким фашистом, конечно, не был, а просто не хотел, чтобы что-то лезло ему в глаза, когда он играет на пианино. Сестре было больно на него смотреть, такого одинокого, без девушки, среди одних только партитур. И бабушка, положив трубку, плакала от страха, что сыну передалось ее странное безумие, отпугивающее любовь. Папа был замкнутым ребенком, диким и порой неловко нежным, его никто никуда не приглашал и не хотел с ним дружить. В старших классах он немного выправился, но не до конца. Мать пыталась ему объяснить, что в мире есть не одна только музыка, говорил об этом отец, хотя чаще посмеиваясь; оба они не могли забыть ночь 21-го июля шестьдесят девятого года, когда Армстронг ходил по луне, а папа беспрестанно репетировал к выпускному экзамену «Вариации на тему Паганини, опус тридцать пятый, тетрадь первая» Брамса.