1900-й. Легенда о пианисте - Алессандро Барикко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Весь этот мир/
Этот мир вокруг тебя, и ты сам не знаешь, где он заканчивается/
И сколько его еще/
И вам никогда не бывает страшно, всем вам, – что у вас может крыша поехать при одной только мысли об этой громаде, – при одной только мысли? О жизни…/
Я родился на этом корабле. И здесь я видел мир, но каждый раз это были две тысячи человек. И желания тоже здесь были, но лишь те, что могут возникнуть на расстоянии между носом и кормой. И можно было выливать свое счастье на клавиатуре рояля, которая не была бесконечной.
Я это понял. Земля – это корабль, слишком большой для меня. Это слишком долгое путешествие. Это слишком красивая женщина. Это слишком сильный аромат. Это музыка, которую я не умею играть. Простите меня. Но я не спущусь. Позвольте мне вернуться назад.
Пожалуйста/
/
/
/
/
/
Попробуй понять меня, брат, попробуй понять, если можешь/
Весь этот мир перед глазами/
Жуткий, но прекрасный/
Слишком прекрасный/
И страх, который увлекал меня назад/
Корабль, снова и навсегда/
Маленький корабль/
Этот мир перед глазами, каждую ночь, снова/
Призраки/
Можно умереть, если выпустить их/
Желание сойти/
Боязнь этого/
Так можно сойти с ума/
С ума/
Что-то надо сделать, и я сделал это/
Сначала я придумывал это/
Потом сделал/
Каждый день, в течение многих лет/
Двенадцати лет/
Миллиарды секунд/
Незаметное и медленное движение./
Я, который не смог спастись, уйдя с этого корабля, я ушел из своей жизни. Ступенька за ступенькой. И каждая ступенька – это было желание. Каждый шаг – одно желание, с которым я прощался.
Я не сумасшедший, брат. Мы не сумасшедшие, когда ищем способ спастись. Мы хитроумные, как оголодавшие животные. А сумасшествие здесь ни при чем. Это гениальность, вот что. Это геометрия. Совершенство. Желания разрывали мне душу. Я мог бы жить ими, но у меня ничего не вышло.
Тогда я их заколдовал.
И одно за другим я оставил их позади. Геометрия. Совершенная работа. Всех женщин в мире я заколдовал, играя целую ночь напролет для одной женщины, – одной , – тонкая кожа, руки без украшений, стройные ноги, голова покачивается в такт моей музыке, она не улыбается, не отводит взгляд, целую ночь напролет, – когда она встала, это не она ушла из моей жизни, это были все женщины в мире. Отца – я никогда не стану отцом – я заколдовал, глядя несколько дней подряд на умирающего ребенка, я сидел рядом с ним, не пропустив ни одного мига этого кошмарно-прекрасного зрелища, я хотел быть последним, кого он видел в жизни; когда он умер, глядя мне в глаза, – умер не он, а все дети, которых у меня не было. Землю, которая была моей, во всех частях света, я заколдовал, слушая, как поет один человек, который был с Севера, и, когда ты слушал его, ты видел, видел долины, горы вокруг, реку, медленно текущую меж ними, зимний снег, волков в ночи, и, когда этот человек закончил петь, моя земля закончилась, навсегда, где бы она ни была. Друзей, которых я хотел иметь, я заколдовал, играя для тебя и с тобой вместе в тот вечер, – и в твоем лице, в твоих глазах – я всех их видел, всех своих любимых друзей, и, когда ты ушел, они ушли с тобой. Я распрощался с чудесами, когда увидел в Северном море, как рушатся гигантские айсберги, нагретые солнцем, я распрощался с чудесами, когда увидел, как смеются люди, которых разрушила война, я попрощался с яростью, когда увидел, как этот корабль начиняют динамитом, я попрощался с музыкой, со своей музыкой, в тот день, когда я сумел сыграть ее всю одной лишь нотой, длившейся мгновение, и я попрощался с радостью, заколдовав ее, когда увидел, как ты входишь сюда. Это не сумасшествие, брат мой. Геометрия. Тонкая работа. Я обезоружил несчастье.
Я выдернул нитку своей жизни из своих желаний. Если бы ты смог пройти вслед за мной, ты увидел бы их – одно за другим, заколдованных, неподвижных, застывших раз и навсегда, как путеводные знаки этого странного путешествия, о котором я никогда никому не рассказывал, кроме тебя/
/
/
(Тысяча девятисотый подходит к кулисе.)
/
/
/
(Он останавливается, оборачивается.)
Я как будто вижу эту сцену наяву – некто ищет мое имя в списке и не находит его.
«Как, вы сказали, имя?»
«Тысяча девятисотый».
«Навалис, Некоцкий, Нивалис, Нубартоло…»
«Я тот, что родился на корабле».
«Простите?»
«Я родился на корабле и умер тоже там же, не знаю, понятно ли объясняю…»
«Кораблекрушение?»
«Нет. Взрыв. Шесть с половиной центнеров динамита. Бум».
«А. Теперь все в порядке?»
«Да-да, все отлично… то есть… ну разве что рука… пропала рука… но меня заверили…»
«Не хватает руки?»
«Да. Знаете, при взрыве…»
«Кажется, там есть пара… какой недостает?»
«Левой».
«А-а-а».
«Ну так как?»
«Боюсь, тут две правые, знаете ли».
«Две правые руки?»
«Ну да. На всякий случай, чтобы не было проблем…»
«С чем?»
«Я имею в виду, что если вы возьмете правую руку…»
«Правую вместо левой?»
«Да».
«Но… нет, в общем-то… лучше правую, чем никакую…»
«Вот и я так думаю. Подождите немного, сейчас я принесу».
«А если я зайду через несколько дней, может быть, у вас и левая появится…»
«Слушайте, у меня есть одна белая и одна черная…»
«Нет, нет, мне нужно одного цвета… я ничего не имею против негров, конечно, но тут дело в…»
Вот черт. В вечности, в раю, с двумя правыми руками. (Произносит с зажатым носом.) А теперь хорошенько перекрестимся! (Начинает креститься, но не может. Смотрит себе на руки.) Никогда не знаешь, какой рукой. (Останавливается на миг, потом быстро крестится двумя руками.) Вечность, миллионы лет, выглядеть дураком. (Снова крестится двумя руками.) Ад. Рай. Ничего смешного. (Поворачивается, идет к кулисам, останавливается, снова поворачивается к публике: глаза блестят.)
Конечно… зато знаешь, какую музыку… этими руками, двумя правыми… если только там есть рояль…
(Снова становится серьезным.)
А под задницей у тебя динамит, брат. Вставай оттуда и уходи. Все кончено. На этот раз действительно все кончено.
(Уходит.)
КОНЕЦВладимир Петров Любитель сложности
Алессандро Барикко не принадлежит к тем, кто долго и мучительно пробивает себе дорогу в литературе: наоборот, он баловень судьбы. Второй его роман (1993) вышел через два года после первого (1991), и с тех пор Барикко прочно утвердился в «первой пятерке» современных итальянских писателей. О нем много и ожесточенно спорят, а он делает то, что хочет: ругается с известнейшими театрами и издательствами, отказывает в интервью критикам и занимается любимым (на этот момент) делом.
«Начинающим автором» Барикко, правда, стал лишь на четвертом десятке лет, а до того широкой публике был почти неизвестен. «Почти» не значит «совсем»: все-таки к 1991-му он уже был признанным музыкальным критиком, в его активе были радиовыступления, статьи и монография, посвященная Россини, – как считается, очень трудная для чтения и понимания (позднее, когда к Барикко пришел широкий успех, ее переиздали). Он сотрудничал в ведущих итальянских газетах – например, в «Repubblica». Его обзоры музыкальных событий того времени и сейчас интересно читать. Кроме всего прочего, в них уже вполне вырисовывается известный нам сегодня Барикко – человек и писатель: полная свобода в высказываниях, без оглядки на авторитеты (чего стоит, скажем, довольно беспощадный отзыв о Хосе Каррерасе), и невероятно живой и богатый язык. Кое-какие пассажи оттуда напоминают заготовки для будущих романов: «Как объяснить ребенку „Прелюдии“ Дебюсси? А вот как: он должен представить себе, что пианино поместили в аквариум».
Так или иначе, 1991 год стал переломным для Барикко. Пользуясь связями в издательской группе «Rizzoli» (крупнейшей в Италии), он предложил свой роман «Замки гнева» в одноименное издательство. Надо сказать, что издатели согласились выпустить его лишь после очень больших колебаний: книга хороша, утверждали они, но публика такого не поймет и не примет. И однако, риск вполне оправдался.
Каждый из романов Барикко, как давно было замечено, подобен оркестровке некоего музыкального опуса, и сам он соглашается с этим мнением. Партитура всякий раз другая – но можно сказать, что «Замки гнева» задали некую тональность, ощутимую во всем последующем творчестве Барикко. Фантазеры-изобретатели, женщины, умеющие ждать, люди, захваченные мечтой и круто меняющие свою жизнь, наконец, Европа XIX века, – со всем этим читатели Барикко будут встречаться позднее, не раз и не два. Но главным является ритм романа, подчиняющий себе все остальное. Длина отдельных фраз, отрезков романа и промежутков между ними, расположение текста на странице, система повторов, – все служит передаче этого ритма. «Это, – объяснял позднее сам автор, – как в танце: если не попадать в ритм, мои романы могут показаться нелепыми. Публика попадает, а критики – нет». Так оно и произошло с «Замками». Критики разделились на тех, кто категорически не принимал непривычной вещи, и на тех, кто счел роман «молнией, озарившей наш тусклый литературный небосклон». Ну а читатели в большинстве своем «попали в ритм». А затем последовало «Море-океан».
