По лезвию бритвы - Дэниел Полански

Я скрутил сигарету. Йансей не выносил, когда его прерывали посреди выступления, ни при каких обстоятельствах. Однажды мне пришлось оттаскивать его от одного придворного, который имел неосторожность засмеяться во время его концерта. Йансей отличался непредсказуемым правом, свойственным маленьким людям, тем особенным гневом, который вспыхивал так же быстро и яростно, как и угасал.

Пару минут спустя он закончил свой стих, и немногочисленная публика ответила ему слабыми аплодисментами. Посмеявшись над недостатком восхищения у слушателей, Йансей обратил свой взор на меня.

— Ба, Смотритель собственной персоной! Наконец удосужился навестить старого друга Йансея? — произнес он густым, сладкозвучным голосом.

— Обстоятельства задержали меня.

— Слышал. — Он печально покачал головой. — Скверное дело. Пойдешь на похороны?

— Нет.

— Ну а я иду, так что помоги мне собрать инструменты. — Йансей начал разбирать свой набор крошечных кожаных барабанов, убирая каждый из них в отдельный хлопчатобумажный мешочек. Я взял наименьший из барабанов и проделал с ним то же самое, одновременно вложив внутрь пайку товара, предназначенную для Рифмача. При обычных обстоятельствах Йансей, скорее всего, нанес бы какое-нибудь увечье человеку, опрометчиво решившему прикоснуться к его инструментам, однако Рифмач знал о моих намерениях и потому позволил мне это сделать, не говоря ни слова. — Твое отсутствие прошлым вечером огорчило аристократов.

— О, их печаль лежит тяжким грузом у меня на душе.

— Клянусь, ты потерял сон. Если желаешь наверстать упущенное, то можешь прийти в имение герцога Илладора во вторник вечером, около десяти.

— Ты же знаешь, как важно для меня мнение пэров. Полагаю, ты рассчитываешь получить как обычно?

— Если только у тебя нет желания добавить.

Такого желания у меня не имелось. Мы продолжали собирать инструменты в молчании, пока зрители не отошли достаточно далеко, чтобы не слышать нас.

— Говорят, ее нашел ты, — сказал Йансей.

— Правильно говорят.

— Тебя это не трогает?

— Пытаюсь не думать об этом.

Йансей сочувственно кивнул.

— Плохие дела. — Он закончил складывать инструменты в толстый холщовый мешок и закинул его на плечо. — Поговорим об этом позже. Хочу занять приличное место на площади. — Мы ударили кулаками. И он пошел прочь. — Не суетись.

Причалы практически обезлюдели. Привычные для этого времени дня толпы рабочих, торговцев и покупателей ушли на похороны, довольные возможностью пораньше закончить работу под предлогом участия в спектакле публичного траура. С уходом людей на гавань опустилось немое спокойствие, столь отличное от повседневной суеты этих мест. Убедившись, что никто не видит меня, я потянулся за пузырьком амброзии. Головная боль успокоилась, боль в ноге начала отступать. Я наблюдал за тем, как серое небо отражается от водной глади, и вспоминал тот день, когда стоял на пристани вместе с пятью тысячами других юношей, готовясь взойти на палубу военного корабля, что отправлялся в Гуллию. Тогда мне казалось, что униформа мне очень к лицу, а мой стальной шлем ярко блестел в лучах солнца.

Я решил выкурить сон-травы, но передумал. Раскисать и разводить сантименты никуда не годилось — действие травки часто только усиливает твои тревоги, вместо того чтобы притуплять их. Одиночество оказалось плохим лекарством, и ноги сами собой потащились на север, в сторону церкви. В конце концов и я как будто решился пойти на похороны.

К тому времени, когда я добрался до места, служба уже началась и площадь Щедрости была так плотно забита людьми, что едва был виден помост. Я обошел основную толпу, протиснулся в переулок, ведущий к площади, и уселся там на груду корзин. Я сидел слишком далеко, чтобы слышать слова первосвященника церкви Прачеты, но уверен, что говорил он очень красноречиво, — вам ни за что не достичь того жизненного положения, когда люди будут обсыпать вас золотом, если вы не умеете говорить красивые слова в нужный момент. А кроме того, поднялся ветер, и большинство пришедших все равно не слышали его речь. Поначалу они проталкивались вперед и напрягали слух, чтобы разобрать смысл слов. Когда это не помогало, они раздражались, дети тянулись к родителям, рабочие топали ногами, чтобы согреться.

На помосте, примерно в десяти шагах позади священника, сидела мать девочки. Несмотря на расстояние, я узнал женщину по выражению ее лица. Во время Войны я видел такое на лицах юношей, потерявших конечности, — выражение страдания от полученных ран, от которых они должны были умереть, но судьба пощадила их жизнь. Такое выражение со временем оседает, словно влажная штукатурка, постепенно въедаясь в кожу. И, глядя на нее, я подозревал, что несчастная женщина уже никогда не расстанется с этой маской печали, и однажды холодной ночью, когда тяжесть муки станет невыносимой, она не вскроет вены стальным ножом.

Священник достиг кульминационной части, или, во всяком случае, мне так показалось. Я по-прежнему ничего не слышал, однако его торжественные жесты и благоговейное бормотание толпы вроде бы указывали на приближение финала. Я попробовал прикурить сигарету, но ветер задувал огонь, и, уничтожив полдюжины спичек, я отказался от своего намерения. Такой вот выдался день.

Вскоре все кончилось: речь произнесена, молитвы исполнены. Первосвященник поднял над собой золоченый образ Прачеты и сошел с помоста, процессия с гробом двинулась следом за ним. Часть толпы присоединилась к процессии. Но большинство разошлись по домам. Все-таки на улице было холодно, а до кладбища путь неблизкий.

Подождав, пока толпа на площади поредеет, я поднялся с места. Во время речи священника, из которой не слышал ни слова, я решил нарушить свое добровольное отлучение и вернуться в Гнездо. Я хотел поговорить с Синим Журавлем.

Чертовы похороны. Чертова мать. Чертов ребенок.

6

Гнездо царит над Низким городом, как Шакра Перворожденный царит над Чинватом. Изумительно стройный столп, темно-голубой на фоне серых доходных домов и складов, устремленный в бесконечность. Не считая королевского дворца, с его хрустальными бастионами и широкими воротами, это самое необычайное строение в городе. Вот уже тридцать лет башня штурмует небосклон, являя разительный контраст окружающим ее трущобам. Казалось таким утешением иметь наглядное свидетельство того, что видишь еще не все, что можно увидеть, и где-то существует иная жизнь, не изгаженная зловонием и испражнениями. Так думал я в юности.

Надежда, разумеется, оказалась ложной, но в этом не виноват никто, кроме меня самого. Много воды утекло с тех пор, и башня давно перестала служить мне напоминанием о расточительных обещаниях. То были лишь глупые надежды несмышленого юноши.