Детство с Гурджиевым - Фритц Петерс

Так как мы не пришли к примирению или согласию, инцидент был вынесен на рассмотрение м-ра Гурджиева, когда он вернулся из Парижа в конце недели. Сразу же после возвращения, он пригласил, как обычно, мисс Мерстон и закрылся с ней в своей комнате на долгое время. Я беспокоился в течение всего этого времени. В конце концов, каковы бы ни были мои доводы, я подчинялся ей, и не был уверен, что Гурджиев посмотрит на все это с моей точки зрения.

В тот вечер, после ужина, он заказал кофе и, когда я его принес, велел мне сесть. Затем он спросил о моей жизни в его отсутствие и об отношениях с мисс Мерстон. Не зная, что она рассказала ему, я ответил осторожно, что жил хорошо и полагаю, что мисс Мерстон мною довольна, но что Приэре стало другим с тех пор, как она стала заведовать.

Он серьезно посмотрел на меня и спросил: "Теперь другое?"

Я ответил, что мисс Мерстон ввела слишком много правил, слишком много дисциплины.

Он ничего не ответил на это замечание, но затем сказал мне, что мисс Мерстон рассказала ему о разорении цветочных клумб, и что она убила цыпленка, и он хотел бы знать мой взгляд на эту историю. Я рассказал ему о своих чувствах по отношению к ней, и, особенно, что я считал, что мисс Мерстон не имела права убивать цыпленка.

"Что вы сделали с убитым цыпленком?" - спросил он меня.

Я сказал, что очистил его, и отнес на кухню для еды.

Он обдумал это, кивнул головой и сказал, что, в этом случае, я должен понять, что цыпленок не был потерян; а также, что в то время, как цыпленок, хотя и умер, был использован, погибшие цветы, которые я вырвал с корнем в гневе, не могли служить такой цели - не могли, например, быть съедены. Затем он спросил меня, исправил ли я изгородь. Я сказал, что исправил ее второй раз, после того как цыплята снова выбежали, он сказал, что это хорошо и послал меня привести мисс Мерстон.

Я пошел за ней, удрученный. Я не мог отрицать логику того, что он сказал мне, но я еще чувствовал, обиженно, что мисс Мерстон не была полностью права. Я нашел ее в ее комнате, и она бросила на меня всезнающий, полный превосходства взгляд и проследовала со мной в комнату Гурджиева. Он велел нам сесть, а затем сказал ей, что уже рассказал мне о проблеме цыплят и сада, и что он уверен - он посмотрел на меня, говоря это - что здесь не должно быть больше затруднений. Затем он сказал неожиданно, что мы оба обманули его ожидания. Я обманул его ожидания тем, что не помогал ему повиновением мисс Мерстон, так как он назначил ее директором, а она обманула его ожидание тем, что убила цыпленка, который был, между прочим, его цыпленком; он не только был в его курятнике, но был моей ответственностью, которую он поручил мне, и что, когда я держал их в загоне, она не имела права брать это убийство на себя.

Затем он сказал мисс Мерстон удалиться, но добавил, что он потратил много времени, хотя был очень занят, на объяснение этих вещей о цыпленке и саде, и что одной из обязанностей директора было освободить его от таких занимающих время, незначительных проблем.

Мисс Мерстон покинула комнату - он показал, чтобы я остался, - и он спросил меня, чувствовал ли я, что я что-нибудь узнал. Я был удивлен вопросом и не знал как ответить, кроме как сказать, что не знаю. Именно тогда, я думаю, он впервые упомянул прямо об одной из основных задач и целей Института. Он сказал, пренебрегая моим неудовлетворительным ответом на его вопрос о знании, что в жизни наиболее трудной вещью, которую надо успешно выполнять в будущем, и, возможно, наиболее важной надо научиться уживаться с "неприятными проявлениями других". Он сказал, что история, которую мы оба рассказали ему, была, сама по себе, совершенно незначительной. Цыпленок и клумба не имели значения. Что было важно, это поступки мои и мисс Мерстон; что, если бы каждый из нас "осознавал" свое поведение, а не просто реагировал на поведение другого, проблема была бы решена без его вмешательства. Он сказал, что, в известном смысле, ничего не случилось, кроме того, что мисс Мерстон и я уступили своей обоюдной враждебности. Он ничего не добавил к этому объяснению, и я был смущен и сказал ему об этом. Он ответил, что я вероятно пойму это позже, в жизни. Затем он прибавил, что мой урок состоится следующим утром, хотя это и не вторник; и извинился, что из-за другой своей работы он не может проводить уроки регулярно по расписанию.

8.

Когда я пришел на урок следующим утром, Гурджиев выглядел очень утомленным. Он сказал, что очень тяжело работал - большую часть ночи, - что писание является очень сложным делом. Он был еще в кровати и оставался там весь урок.

Он начал рассказывать мне об упражнении, которое всем нам дали, и на которое я ссылался выше, как на "самонаблюдение". Он сказал, что это очень трудное упражнение, и он хочет, чтобы я делал его, со всей своей концентрацией, как можно более устойчивой. Он также сказал, что основной трудностью в этом упражнении, как и во многих упражнениях, которые он давал - или даст - мне, - было то, что, чтобы делать их как следует, необходимо не ожидать результатов. В этом особом упражнении важным было то, что нужно было видеть себя, наблюдать свое механическое, автоматическое, противодействующее поведение без толкования, не делая какой-либо попытки изменить это поведение. "Если меняете, - сказал он, - то никогда не увидите реальность. Будете только видеть изменение. Когда вы начнете изучать себя, тогда изменение придет, или вы сможете измениться, если захотите - если такое изменение желательно".

Он продолжал говорить, что его работа не только очень трудна, но может быть также опасной для некоторых людей. "Эта работа не для каждого, - сказал он, - например, если кто-нибудь хочет учиться, чтобы стать миллионером, необходимо посвятить всю раннюю жизнь этой цели, а не другой. Кто хочет стать священником, философом, учителем или бизнесменом - не придут сюда. Здесь учатся только возможности стать человеком, таким, которого не знают в новое время, особенно в западном мире".

Затем он попросил меня посмотреть в окно и рассказать ему, что я увидел. Я сказал, что из этого окна я могу видеть только дуб. "А что на дубе?" - спросил он. Я ответил: "Желуди".

"Как много желудей?"

Когда я ответил, несколько неуверенно, что не знаю, он сказал нетерпеливо: "Не точно, я спросил не это. Предположите, как много!"

Я сказал, что полагаю на нем было их несколько тысяч.

Он согласился, а затем спросил меня, сколько желудей станут взрослыми деревьями. Я ответил, что, полагаю, только пять или шесть из них в действительности разовьется в деревья, не больше.

Он кивнул. "Возможно только один, возможно даже ни одного. Нужно учиться у Природы. Человек это тоже организм. Природа делает много желудей, но возможность стать деревом существует только для немногих желудей. То же и с человеком - рождается много людей, но только некоторые прорастают. Люди думают, что остальные теряются, думают, что Природа приходит к концу. Не так. Остальные становятся удобрением, идут назад в землю и создают возможность для других желудей, других людей, стать большим деревом реальным человеком. Природа всегда дает - но дает только возможность. Чтобы стать взрослым дубом, или настоящим человеком, нужно делать усилие. Вы понимаете это - моя работа, этот Институт не для удобрения. Для реального человека, только. Но нужно также понять, что удобрение необходимо Природе. Возможность для настоящего дерева, настоящего человека, также зависит от этого удобрения".

После долгого молчания, он продолжал: "В западном мире есть вера, что человек имеет душу, данную Богом. Это не так. Ничего не дано Богом, - только Природа дает. А Природа дает только возможность для души, но не дает душу. Можно приобрести душу через работу. Но, в отличие от дерева, человек имеет много возможностей. Таким образом, как теперь существует человек, он также имеет возможность вырасти случайно - вырасти неправильным путем. Человек может стать многими вещами - не только удобрением, не только настоящим человеком: может стать тем, что вы называете "хорошим" или "плохим", это не важно для человека в действительности. Реальный человек не хороший или плохой - реальный человек это только сознательный, желающий приобрести душу для истинного развития".

Я слушал его сосредоточенно и напряженно, и моим единственным чувством - мне было тогда двенадцать лет - было чувство замешательства, непонимания. Я понимал и чувствовал важность того, что он говорил, но не понимал этого. Как будто зная об этом (как оно несомненно было), он сказал: "Думайте о хорошем и о плохом, как о правой руке и о левой руке. Человек всегда имеет две руки - две стороны себя - хорошую и плохую. Одна может разрушить другую. Нужно задаться целью, чтобы обе руки работали вместе, а для этого нужно приобрести третью вещь; то, что примиряет обе руки, импульс хорошего и импульс плохого. Человек, который только "хороший" или только "плохой" является не целым человеком, односторонним. Третьей вещью является совесть; возможность приобрести совесть уже есть в человеке, когда он рождается; эта возможность дается - свободно - Природой. Но это только возможность. Реальная совесть может быть приобретена только работой, а сначала изучением себя. Даже ваша религия - западная религия - имеет это выражение: "познать себя". Эта фраза наиболее важная во всех религиях. Когда начинается познание себя - уже появляется возможность стать настоящим человеком. Таким образом, то, что нужно приобрести в первую очередь, это знание самого себя посредством этого упражнения самонаблюдения. Если не делать этого, тогда будете подобны желудю, который не стал деревом - удобрению. Удобрение, которое вернулось обратно в почву и стало возможностью для будущего человека".