Детство с Гурджиевым - Фритц Петерс

Большая часть дня прошла в очень приятном, долгом разговоре с Гертрудой. Я понял, позже, что это был настоящий перекрестный допрос. Она расспрашивала нас о всей нашей жизни, нашей семейной жизни и истории, наших отношениях с Джейн и с Гурджиевым. Мы отвечали со всеми подробностями, и Гертруда, слушая терпеливо и без комментариев, никогда не прерывала нас, за исключением другого вопроса. Мы говорили до середины дня, когда внезапно появилась Алиса, чтобы объявить обед - я уже и забыл, что был День Благодарения - и Гертруда усадила нас за накрытый стол.

У меня в жизни никогда не было такого Дня Благодарения. Впечатление, я полагаю, усилилось тем, что все это было совершенно неожиданно, но количество и качество еды было внушительным. Я был очень растроган, когда узнал большинство - традиционных американских блюд - состоящих из сладкой картошки, тыквенного пирога, алтея, клюквы, всего, о чем мы не слышали в Париже - специально заказанных из Америки для этого обеда и для нас.

В своей обычной прямой, уверенной манере Гертруда сказала, что она чувствовала, что американские дети хотели бы иметь американский День Благодарения. Она также не столь уверенно выразила некоторые сомнения о том, как мы жили. Она подозрительно относилась к Джейн и Гурджиеву, как к "воспитывающим родителям" или "опекунам" каких-либо детей, и сказала нам убедительно, что она намеревается приложить руку к нашему воспитанию и образованию, начиная с нашего следующего визита. Она добавила, что жизнь с "мистиками" и "артистами" могла быть очень хороша, но что она бессмысленна, как постоянная диета, для двух юных американских мальчиков. Она сказала, что составит план для нашего будущего визита к ней, что придаст, по крайней мере, по ее мнению, больше смысла нашей жизни. Мы уехали из Парижа поздно в тот вечер, чтобы вернуться в Фонтебло, и я могу еще помнить тепло и счастье, которые я чувствовал тот день, и, особенно, сильные чувства привязанности к Гертруде и Алисе.

План Гертруды, как она описала его нам в наш следующий визит, был захватывающим. Она сказала, что я достаточно научился и прочитал, и что, хотя встречи с интеллектуалами и артистами могли быть как-то полезны для нас, она чувствовала, что мы имеем одну благоприятную возможность, которой не должны пренебрегать - шанс близко узнать город Париж. Она считала, что это было важным по многим причинам, среди которых исследование и изучение города было понятной деятельностью для детей нашего возраста и чем-то, что оставит свой отпечаток в нас навсегда; также, что этим позорно пренебрегать. Она чувствовала, что для нас будет достаточно времени в будущем, - мы, по крайней мере, стали взрослыми, чтобы рыться в более смутных занятиях, таких, как ремесла.

Мы начали с ряда экскурсий, которые продолжались на протяжении всей зимы, - за исключением дней, когда мешала погода, которых было немного. Мы залезали в гертрудин "Форд" модели "Т" - Гертруда за рулем, а Алиса и Том садились впереди с ней, в то время как я сидел за Гертрудой на ящике с инструментами с левой стороны по ходу машины. Моим делом в этих экспедициях было дуть в гудок по команде Гертруды. Это требовало моего полного внимания, потому что Гертруда была за рулем недавно, и старая машина величественно и решительно приближалась с "моими" повторяющимися гудками к перекресткам и поворотам.

Мало-помалу мы объездили Париж. Первыми достопримечательностями были: Нотрдам, Сакро-Кер, Инвалиды, Эйфелева башня, Триумфальная арка, Лувр (сначала снаружи - мы увидели достаточно картин в то время, по мнению Гертруды), Консьерж, Санте Шапель.

Когда мы посещали какой-нибудь памятник или постройку, на которые был (или мог быть) сложный подъем, Гертруда неизменно передавала мне красный шелковый шарф. Мне поручали подняться (в случае Эйфелевой башни мне позволили подняться лифтом) на вершину памятника, а затем помахать Гертруде сверху красным шарфом. Не было вопроса о недостатке доверия. Она говорила, определенно, что все дети очень ленивы. Она могла доказать своей собственной совести, что я действительно совершил подъем, когда она видела красный шарф. Во время этих восхождений она и Алиса оставались сидеть в "Форде" в каком-нибудь заметном месте под нами.

От зданий мы перешли к паркам, площадям, бульварам, главным улицам и к длительным экскурсиям в Версаль и Шантильи - в места, которые подходили для однодневных путешествий. Кульминационной точкой наших путешествий была невероятная еда, приготовленная Алисой. Обычно она ухитрялась приготовить что-нибудь для нас на ходу, но иногда ее преданность кулинарному искусству была такова, что она чувствовала, что не сможет сопровождать нас. Со своей стороны, Алиса давала нам гастрономическое образование.

От этих экскурсий у меня осталось приятное чувство о Париже, какого я никогда прежде не испытывал. Гертруда читала нам лекции о каждом месте, которое мы посещали, рассказывала нам о его истории, рассказывала о различных людях прошлого, которые создали их или жили в местах, которые мы посещали. Ее лекции никогда не были слишком долгими, никогда не надоедали; она имела особый талант для воссоздания чувства места - она могла представить место живым. Она учила меня смотреть на свою жизнь, и убедила меня исследовать Фонтенбло в свободные от Приэре дни. Она рассказывала мне многое о его истории и сказала, что не видит причины сопровождать меня там, так как это было около нас.

Я никогда не забуду ту зиму: долгие вечера чтения и изучения в наших теплых комнатах, более или менее случайную будничную жизнь в Приэре, постоянные ожидания моих визитов в Париж к Гертруде и Алисе. Одним мрачным, неприятным фактом в течение зимы было напоминание мисс Мерстон о том, что я увиливал от своих обязанностей. Она предупредила меня, что я снова возглавляю список в черной книжке, которую она неотступно вела, но я не был внимателен к ее предупреждениям. Главным образом благодаря Гертруде и, затем, моему чтению, я жил в прошлом - гуляя с историей, с королями и королевами.

12.

В дополнение к группе детей, родственников м-ра Гурджиева, и нескольких взрослых американцев, единственными людьми, которые не уехали в Америку с м-ром Гурджиевым, были старые люди - большей частью русские, - которые, казалось бы, не подходили под категорию студентов. Я не знаю, почему они были там, за исключением того, что они казались теми, кого можно было назвать "приспешниками", практически, сопровождающими. Трудно, если не невозможно, представить себе, что они, в любом смысле, были заинтересованы в философии Гурджиева; и они составляли, наряду с семьей Гурджиева, то, что мы называли просто "русские". Они, казалось, представляли Россию, которой больше не существовало. Большинство из них, я думаю, убежали из России (все они были "белыми" русскими) с Гурджиевым, и были подобны изолированному остатку прежней цивилизации, оправдывая свое существование работой без какой-либо очевидной цели, какая бы домашняя работа ни была дана им, за что они получали пищу и кров.

Даже во время деятельного лета они сами управляли своим собственным существованием: читали русские газеты, обсуждали русскую политику, собирались вместе пить чай, после обеда и вечером, жили, подобно перемещенным лицам, в прошлом, как будто не сознавая настоящего и будущего. Мы виделись с ними лишь за едой и в турецкой бане, и очень редко они принимали участие в каком-нибудь из групповых рабочих проектов.

Среди этих "беженцев" был заметен один человек, примерно шестидесятилетнего возраста, по имени Рашмилевич. Он отличался от "русских" тем, что был неистощимо любопытен ко всему, что происходило. Он был мрачным, суровым типом, полный пророческого несчастья, недовольный всем. Он постоянно жаловался на пищу, на условия, в которых мы жили: вода никогда не была достаточно горячей, не было достаточно топлива, погода слишком холодная или слишком жаркая, люди недружелюбны, мир приходит к концу; на самом деле все вообще - любое событие и любое условие - было чем-то, что он, казалось, мог обернуть в бедствие или, по крайней мере, в препятствующее обстоятельство.

Дети, наполненные энергией и достаточно незанятые в течение долгих зимних дней и вечеров, ухватились за Рашмилевича, как за мишень для своих неиспользованных жизненных ресурсов. Мы все насмехались над ним, передразнивали его манеры и делали все, чтобы сделать его жизнь долгим, непрерывным жизненным адом. Когда он входил в столовую, мы начинали жаловаться на пищу; когда он пытался читать русскую газету, мы изображали представление о политическом кризисе. Мы утаивали его почту, исполняя обязанности швейцара, брали его газеты, крали у него сигареты. Его нескончаемые жалобы также раздражали других "русских", и, они не только не помогали остановить нас, но тонко и без какого-либо упоминания его имени одобряли и подстрекали нас.

Не удовлетворившись его травлей в течение дня, мы договаривались и не ложились спать по крайней мере до тех пор, пока он не выключал свет в своей комнате; тогда мы собирались в коридоре напротив двери в его спальню и начинали громко разговаривать друг с другом о нем, изменяя свои голоса в надежде, что он не сможет узнать голоса каждого из нас.