Разбойники - Фридрих Шиллер

Ст. Моор. О, это правда! Это суд Божий надо мною. Бог сам избрал его на это.

Франц. Полюбуйтесь же, с каким сыновним чувством поступает с вами ваш любимец. Вашим же отеческим участием он душит вас, убивает вашею же любовью; даже ваше отеческое сердце подкупил он, чтоб оно дало вам карачун. Не стань вас – и он сделается господином ваших поместий, властелином своих желаний. Прочь плотина – и поток его похотей помчится свободнее. Поставьте себя на его месте. С каким нетерпением должен он ожидать смерти своего отца и брата, которые так немилосердно стоят на дороге его распутства? А это разве любовь за любовь? Разве это детская благодарность за отцовские ласки, когда он похотливому щекотанию мига жертвует десятью годами вашей жизни? Когда он славу своих предков – славу, незапятнанную в продолжение семи столетий – ставит на карту за одну минуту сладострастия? Это вы называете сыном? Отвечайте – это вы называете сыном?

Ст. Моор. Неблагодарный – но все же мой сын!

Франц. Примерный, драгоценный сын, которого вечная забота – как бы поскорей лишиться отца. О. когда вы образумитесь? когда спадет завеса с глаз ваших? Но ваше снисхождение поощрит его к распутству, а ваша нерешительность придаст его поступкам вид правоты. Конечно, вы снимете этим проклятие с его головы; но за-то на вас, батюшка, на вас падет это проклятие.

Ст. Моор. Правда, правда! Я всему виною!

Франц. Сколько тысяч людей, упивавшихся прежде из чаши сладострастия, исправлены были потом страданиями! Болезнь тела, сопровождающая всякую чрезмерность – не есть ли это указующий перст божественной воли? Вправе ли человек, побуждаемый преступною любовью, перетолковывать ее по своему? Вправе ли отец губить навеки залог, порученный ему небом? Подумайте, батюшка, если вы на некоторое время предоставите его на произвол бедствиям, он или обратится на путь истины и исправится, или и в школе страданий и несчастий останется негодяем и тогда – горе отцу, уничтожающему потворством предначертания высшей мудрости! Ну, батюшка?

Ст. Моор. Я напишу ему, что отклоняю от него свою руку.

Франц. И прекрасно, преумно сделаете.

Ст. Моор. Чтоб он мне и на глаза не являлся…

Франц. Это окажет спасительное действие.

Ст. Моор (ниьжно). Пока не исправится.

Франц. Хорошо! очень хорошо! А ну. как он, прикрывшись маской лицемерия, выплачет у вас сострадание, выканючит прощение, и на другой день, в объятиях развратных женщин, станет насмехаться над вашею слабостью? Нет, батюшка! он и сам возвратится, когда совесть перестанет упрекать его.

Ст. Моор. Ну, так я это сейчас же напишу ему.

Франц. Позвольте – еще одно слово, батюшка! Я боюсь, чтоб гнев не подсунул под перо ваше слишком жестоких выражений, которые могут растерзать его сердце. К тому ж – не думаете ли вы, что он примет за прощение то, что вы его удостоиваете собственноручного письма? Не лучше ли будет, если вы это предоставите мне.

Ст. Моор. Хорошо, Франц. Ах это бы и в самом деле растерзало мне сердце. Напиши ему.

Франц (быстро). Так вы согласны?

Ст. Моор. Напиши ему, что ручьи кровавых слез, тысячи бессонных ночей… Но, смотри, не доводи его до отчаяния!

Франц. Не хотите ли прилечь, батюшка? Вы так взволнованы.

Ст. Моор. Напиши ему, что отцовское сердце… Повторяю тебе: не доводи его до отчаяния! (Уходит, погруженный в задумчивость).

Франц (со смехом глядя ему вслед). Утешься, старик! ты уж не прижмешь его к своему сердцу, путь к нему завален для него, как дьяволу путь к небу. Он был вырван из твоих объятий прежде, нежели ты знал, что, может быть, сам захочешь этого. Я был бы жалким ротозеем, если б даже не сумел исторгнуть сына из родительского сердца, хотя бы он был прикован к нему железными цепями. Я очертил около него магический круг проклятий, через который он никогда не перешагнет. Смелей, Франц! сынка-любимца не стало – поле чисто. Однако, надобно поднять эти лоскутки, а то, пожалуй, еще кто-нибудь узнает мой почерк. (Просматривает разодранные лоскутки письма). Ну, теперь горе скоро и старика приберет к месту. Остается вырвать Карла из её сердца; и я вырву его, хотя бы зависела от этого половина её жизни. На моей стороне все права быть недовольным природою – и, клянусь честью, я воспользуюсь ими. Зачем не я первый выполз из материнского чрева? Зачем не единственный? Зачем она заклеймила меня этими отвратительными чертами? – и непременно меня? – точно, создавая меня, она из экономии употребила свои залежалые остатки[11]. Зачем именно мне этот лапландский нос? рот, как у негра? готтентотские глаза? Право, я думаю, что она у всех пород людей взяла самое отвратительное, скомкала все это вместе и испекла меня из этого гадкого теста. Ад и смерть! Кто дал ей полномочие его одарить всем, мне – во всем отказать? Разве мог кто-нибудь ухаживать за ней до своего рождения, или оскорбить ее, прежде нежели увидел свет? Зачем же она действовала так пристрастно?

Нет! нет! я несправедлив к ней. Она нам дала изобретательный ум, посадила нас голых и жалких на берег этого безграничного океана – света. Плыви, кто может плыть, а кто тяжел – тони! Мне она ничего не дала на дорогу. Чего бы я ни достиг – это будет дело моих рук. Всяк имеет одинаковое право на большое и малое. Притязание разбивается о притязание, воля о волю, сила о силу. Право на стороне победителя, а в пределах наших сил – наши законы.

Конечно, есть известные условия, заключаемые людьми, по общему согласию, для того, чтобы ускорять пульс мирового круговращенья. Честное имя – славная монета, которою можно делать чудесные обороты, умей только пустить ее в ход. Совесть! – о, да, конечно – отличное пугало для воробьев, правильно написанный вексель, с которым и банкрот иногда выпутывается из беды.

И в самом деле, отлично пугать дураков и держать чернь под каблуком для того, чтоб люди с толком могли тем свободнее действовать. Право, прехитрые выдумки! Ну, точь в точь плетни, которыми мои крестьяне прехитро огораживают поля свои, чтоб чрез них не перескочил – сохрани Бог – какой-нибудь заяц. А барин дает шпоры коню и лихо галопирует по бывшей жатве.

Бедный заяц! Что за скверная роль быть зайцем на этом свете. Но господину нужны также и зайцы.

И так – смелее вперед! Кто ничего не боится, так же силен, как и тот, кого все боятся. Теперь в моде носить пряжки на панталонах, чтоб стягивать или распускать их по воле. Мы постараемся сшить себе совесть по самому новому фасону, чтоб пошире растягивать ее, по мере того, как сами будем толстеть. Нам что за дело? Ступайте к портному. Мне до того прожжужали уши о так-называемой кровной любви, что у порядочного человека голова бы затрещала. Это твой брат! – другими словами: он испечен и вынут из той же печи, из которой ты явился на свет, и потому – да будет он тебе священ! Заметьте, ради Бога, этот запутанный силлогизм, это смешное заключение от соседства тел к гармонии душ, от одного места рождения к одинаким ощущениям, от одной и той же пищи к одним и тем же склонностям. Далее – это твой отец! он дал тебе жизнь, ты его плоть, его кровь и потому – да будет он для тебя священ! Опять претонкая штука. Хотелось бы мне знать, зачем он меня произвел на свет? Ведь не из любви же ко мне, который еще только должен был стать «мной». Знал он меня до того, как произвел на свет? Или задумал сотворить меня таким, как я стал? или угадывал, что из меня будет? Этого я бы не пожелал ему, потому что мог бы, пожалуй, наказать его за то, что он всетаки сотворил меня. Неужели мне благодарить его за то, что я родился мужчиною? Это все равно, что жаловаться, если б из меня вышла женщина! Могу ли я признавать любовь, которая не основывается на уважении к моему собственному «я»? Но могло ли быть тут уважение к моему «я», которое именно произошло из того, чему оно само должно служить началом? Где же тут священное? Разве в самом акте, через который я получил бытие? Как-будто это было что-нибудь особенное, а не скотский процесс удовлетворения скотской похоти? Или, может быть, оно в самом результате этого акта, который, впрочем, не что иное, как железная необходимость, без него, право, все бы обошлись, еслиб только плоть и кровь того не требовали. Или разве за то мне быть благодарным, что он меня любит? Но это одно его тщеславие, общий грех всех художников, которые кокетничают своим произведением, будь оно даже отвратительно. Вот вам и все колдовство, которое вы завешиваете священным туманом, чтоб только во зло употреблять нашу трусость. Ведь я не мальчик, чтоб позволить убаюкивать себя подобными песнями.

И так – смелее! Я вырву с корнем вокруг себя все, что мне преграждает дорогу к власти. Я хочу быть полным властелином и постараюсь силою добыть то, чего не мог добыть своими достоинствами. (Уходит).