Последняя среда. Литература о жизни (Тема номера: Украина) - Коллектив авторов

Живу, как должен жить художник —

Вино, кино…

Смотрю.

И крымский подорожник

Глядит в окно.

Услады дней —

Что действие напитков,

Когда их вкус неотличим,

И мы с тобой как раз молчим,

Часы считая по улиткам.

А кот, живущий у скалы,

Глухие слушает валы.

Дни измерены

Зарастаю грязью и солью.

Обрастаю хозяйством…

Назовёшь

Двухнедельной юдолью

Или вечным моим

Распи**яйством?

Здесь почти

Не проходят евреи,

Пахнет временем, солнцем

И пылью.

Дни измерены

Смятой постелью

И какой-то несбывшейся

Былью.

Ах, текуча телесная форма!

И желудок испорчен навеки…

Но твои,

Как последствия шторма,

Хороши

Утомлённые веки.

Пахнет смятой постелью

И юбкой,

И дворнягой тигровой масти

Обегаются сутки Алупки

В ритме

Неутомительной страсти.

Александр Евдокимов (Харьков)

Родина

Когда в дом прыгал переулок

и шум стоял во всех углах,

(из кухни – запах свежих булок,

и самолёты в облаках,

и солнце мая у штурвала):

не снилось мне, что за углом

страна тяжёлая вздыхала,

махая гипсовым веслом.

К чему страна? Какие войны?

Есть перочинный нож в руке.

Мы может, даже недостойны —

жить в этом, лучшем, уголке.

Страна темнела, загибаясь,

а мы кричали: «Рок давай!»,

и ехал, телом извиваясь

и рассыпаясь, в ночь трамвай.

Консерва с килькою в томате.

Солдат уснул на автомате.

Ребёнок тырит пять рублей.

Днипро, Кура и Енисей —

вот реки Родины моей.

Дорожное

Бесконечность пыльного вагона

поедает пёстрых челноков.

Выбегает песенка про зону

из вокзальных, брошенных ларьков.

Пассажиры достают из сумок

разную дорожную еду.

Бьёт о дверь ногою недоумок

и смеётся хрипло в пустоту.

А за ним – тягучее пространство,

тот покой, где место для меня,

стук колёс, ночное постоянство,

площадь для печали и огня.

Лесостепь струится в долгом взгляде

на события и города.

«Эти проживают бегства ради» —

говорят волнами провода.

Мир вокруг незыблем и устойчив,

космосу покорны огоньки.

Проводница опускает очи

и т. д. – сплошные сквозняки.

Скор пасс

В проездном документе моём

всё изложено – поезд, на нём

три часа. Говоря речью касс

получается: «скор» этот «пас»,

(расставания и облака

несущественны проводникам).

Интересно наличие цифр

в Гуляй – поле – где истинный шифр

шорох трав, свист ветров и кнута,

эхо дальнее тра – та – та – та,

волны щебета, кости врагов,

перезвон местечковых богов.

Краток текст: поезд здесь и сейчас,

точен для отправления час,

всё указано – место, цена,

класс и то, что страховка должна

быть получена (адрес) вдовой

если случай, кирдык, страховой.

По накатанной. Бред как всегда.

Над полями волной провода…

Жизнь прозрачна на ж/д стезе.

Мы гудим, отражаясь в грозе.

Пластик стен с номерами и ритм,

подходящий для сердца и рифм.

Арест

Когда тебе заломят руки

ребята в серых пиджаках,

смотри в брусчатку и от скуки

мычи невнятно «эх» и «нах».

Будь созерцателем примерным,

когда закинут в автозак.

В часы войны нельзя быть нервным,

как говорил, к мадам, Бальзак.

И вот – везут Свободоградом,

прохладой стелятся сады,

и лишь поэзия отрадой —

молчи её – на все лады.

Платочек шёлковый в кармане

весьма испачкан, господа.

Закончим бытописанье.

Судье подсчитывать года.

«А вообще» – шептали губы —

«со мной прийдётся попотеть.

Фак оф про смерть пропойте трубы!»,

(со ртом разбитым трудно петь).

У края

На Украйне, а значит у края,

хлеб рифмуется в рифмах дождей,

в рифмах солнца – до самого рая,

(где тот рай, расспросите вождей).

Рифмы вечные, сроки земные,

разливные огни городов:

уплывают слова кучевые

через край, за блокноты садов.

На футболке, висящей меж хижин,

пулевые раненья от вишен.

Прошлогодний узор на груди

дождь стирает. Идёт Eurovision

по второму. Меня не буди.

Хата с краю стоит бастионом,

посреди шелестящих дорог,

мимо едут, звенят дальним звоном.

крутят дули, теряют сапог…

Возле тына игрушка – солдатик

охраняет обрывок земли,

а за тыном безумье галактик:

ляхи с турками, москали.

Олег Карпенко (Черкассы)

Переулок Маяковского. Частный сектор.

Сочится из трещины ручей.

Интимно мерехтит прожектор

над свалкой мокрых кирпичей.

Визжит как курва пилорама

и долотом стучит балбес…

И до сих пор открыта рана

незаживающих небес.

Здесь, по другую сторону забора,

Где, узкий, Леты тянется ручей, —

Мир, как он есть, оставлен без разбора,

Бесхозный, неподписанный, ничей.

И даже небо, – здесь оно иное,

Прозрачное, без привкуса вины,

Иконописца зрение сквозное

В нём достигает высшей глубины.

Казалось, распадётся без проклейки.

Но, видишь: дышит мудрая душа,

Под монотонный звон узкоколейки,

Сквозь сломанные стебли камыша.

Хрустят морозом стянутые лужи.

Изнанка неба в сполохе свинца.

И – первый снег, лохматый, неуклюжий,

Летит на ощупь, над травою кружит,

Доверчиво касается лица…

ДК

В заброшенных домах культуры

пусты заглохшие фонтаны.

Муз гипсовые изваянья

белеют сквозь кусты чертополоха.

И то пройдёт олень,

то белочка заскачет,

но нежный етти в глушь проковыляет

(но говорят, что это прежний сторож),

то – если в небе полная луна —

завоет волк, как нудная собака,

и снова, снова,

снова тишина.

Но времени диктату вопреки

прекрасна прохудившаяся площадь,

где злаки заплетаются в венки

и их съедает замшевая лошадь.

В жару заметно подсыхает пруд,

и сонной ивы выгнутые ветки

указывают где был найден труп

утопленницы – пионерки.

Тут я люблю задумчиво бродить,

отряхивая с чувств напрасное стесненье,

и вольным мыслям просто находить

немыслимое прежде объясненье.

Лопух, люцерна, клевер, хелидон,

на листьях яблонь скачущие блики,

и бабочка парит как Купидон

над зарослями ежевики.

Здесь время поработало киркой,

оставив, впрочем, на привычном месте

всё созданное зодческой рукой, —

так кладбища целителен покой

душе, Психее, бабочке, невесте…

Когда ты здесь – мгновенью нет цены,

а в дебрях Пан балуется с дудою,

и сладкие младенческие сны

в сознании проходят чередою.

Прогулки

Я полный идиот, и нету мне предела!

В высоком воздухе проносится: «шалишь».

От суффикса до от, я слово переделал,

И ты меня другим не удивишь.

Ты помнишь, как мы шли,

Как сыпались каштаны,

В тот день, когда потом я пропивал штаны?

Но разве дело в том?

Но ночи воздух странный,

И мысли благодать,

Что с жизнью мы равны.

Она, накоротке, блуждала где – то рядом.

Возвышен был портвейн, и кортик в рукаве,

А кроме – ничего, нам ничего не надо:

Под каменной луной, на голубой траве…

Пограничник

Пограничник не чувствует больше границы

Он опять перешёл за святую черту

То с кустами постылыми силится слиться

То с моста посягает набрать высоту

Он не помнит в какой он проснулся державе

Но в глазах индевеет полынь да полынь

А по небу плывут облаков дирижабли

В героический град Шаолинь

И врубив ключевую настройку

Навсегда из себя выходя

Он кидает все танки на барную стойку

В ретушь серого злого дождя

За бойцов полыхающих в небе

За подкошенный маком Донбас

Он в ржаную влюбляется корочку хлеба

Как в русалку Кусто – водолаз

А потом аккуратной походкой

Он курсирует полудомой

И луна ему пахнет распахнутой водкой

И волочится снасть за кормой

Андрей Пустогаров

Кременчугское водохранилище

Ставни сомкнуты. Жар свирепеет

над горою. Сквозь щель,

зашипев, солнца желтые змеи

заползли к старику на постель.

Прямо в волны ныряет дорога,

и посыпались с кручи сады,

что же счастья сегодня так много

в распростертом сиянье воды?..

Слышишь – степь пересохла до хруста,

ночь лежит на боку в будяках,

солнца с кровью отхаркнутый сгусток

в оседающий выплюнув прах.

А над морем в лохмотьях заката,

в хриплом пепле ворон

кривобокая белая хата

как горящий стоит Илион.

На Шестнадцатой станции был шалман

в середине трамвайного круга.

Когда на море падал туман,

для мужчин лучше не было друга.

Там на столик без стульев ставили пиво

и в него доливали водку.

Если кто себя вел крикливо,

его сразу брали за глотку.

А о чем толковали, поди теперь вызнай —

я дитем был с памятью куцей.

Но, наверно, они говорили о жизни

после войн трех и революций.

И о том, что их время уплыло,