Семь недель до рассвета - Светозар Александрович Барченко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Генка вытер руку о полу засаленного своего бушлата и отступил на шаг, как бы давая ей возможность все получше разглядеть и оценить.
— Так чего же ее принимать-то? Оно видно — потрудились вы, мужички… Спасибо тебе, Гена, — благодарно улыбаясь, сказала Клавдия, но тут же с привычной озабоченностью в голосе принялась выпроваживать их с веранды: — Да вы шли бы себе в Дом, мужики. Посидели бы там пока на пару, отдохнули… А я вам свежинки быстренько на закуску приготовлю. Вы уж, мужики, ступайте себе… Спасибо вам, конечно… Я вот сейчас отрежу и принесу… Ножик-то наш где, Гриша?
— А ты на, мой возьми, — усмехаясь со значением, сказал ей Генка и нарочито медленно потянулся к голенищу. — Мой-то поострее вашего…
— Да ты чего, сдурел, что ли? На кой он мне, твой-то? — Клавдия испуганно убрала руку за спину. — Тоже мне скажешь, поострее…
Она повернулась, оглядываясь вокруг и словно бы высматривая, не лежит ли где-нибудь поблизости ее домашний, кухонный нож, и вдруг заметила, что подле открытой уличной двери, внизу, у приступок веранды притулились Капустины — и он сам, и Мария.
Соседи, наверное, только-только сюда подошли, но, впрочем, и давненько, быть может, там уже стояли — неприметные и молчаливые, — с виду безразлично, однако вроде бы все же с умыслом, с тайным беспокойством приглядываясь и прислушиваясь к тому, что делалось на веранде. Они были очень похожи друг на друга: оба упитанные, приземистые, одетые в одинаковые стеганые — в плотный обхват — казенные телогрейки. И даже головы у них казались одинаковыми по величине, хотя Мария повязалась теплым платком, а Капустин прикрылся ребячьим, этакого мышиного цвета беретиком, из-под которого туго выпирали его округлые щеки. Широкое лицо у Капустина было, мятое какое-то и по-мучному белое, — бабье, в общем-то, было у него лицо.
— Дак вы заходите… Чего же вы там, на улице?.. Заходите… здравствуйте, — справляясь с растерянностью, суматошливо заговорила Клавдия, отодвигаясь к своим мужикам, чтобы не застить соседям разделанную тушу. — А мы дак тут как будто бы уже и все… Я-то, правда, и забеспокоилась маленько. Не по гостям ли, думаю, вы куда пошли… Нету вас да нету… А может, позабыли, думаю?..
Капустины еще потоптались у крыльца, поскребли подошвами о вбитую обочь железную скобу, а затем неспешно поднялись по ступенькам. Вежливо поздоровавшись с Клавдией и Григорием, они покивали Генке и чинно расположились по обе стороны фанеры, держа в опущенных руках сложенные вчетверо холстины и словно бы со скорбью глядя вниз, себе под ноги, как на похоронах.
— Ну, дак давай, отец… Ты чего? — Клавдия в нерешительности присела на корточки у края фанеры, тронула мясо, но сразу же выпрямилась. Она испытывала смущение и некую робость, как будто перед нею не Капустины были, не соседи, а чужие люди, пришедшие что-то требовать от нее либо даже отбирать. — Ну, чего ты торчишь, как сонный? Давай…
Но и Григорий — видно было — тоже чувствовал себя не совсем уверенно. Ведь праздники вот-вот, и если уж все по-людски затевать, то не о дележке сразу бы речи заводить, а в дом позвать бы Капустиных, к столу пригласить… Там обо всем и потолковали бы, как у людей-то положено, а ей только давай да давай… Хотя и соседи тоже хороши. С самого начала их невесть отчего наперекосяк потащило: встали себе молчком у дверей, притулились там, как сироты убогие. А нет, чтобы просто подойти: «Здоров, мол, соседи! Здорово живете…» Ну, и все путем было бы… Разве так дела делают, когда живешь рядом, а не только у винного прилавка встречаешься?..
Ему захотелось сказать Капустиным, чтобы они сами выбирали, что им понравится: дескать, здесь оно все, нигде не запрятано! И он, примеряясь, проговорил уже мысленно эти вертевшиеся у него на языке слова, но тут Генка отпихнул его твердым локтем, выдвинулся вперед и деловито, по-хозяйски спросил у Капустина:
— Это с тобой, что ли, делиться-то теперь нужно? Чего молчишь? С тобой? Нет?..
— С нами, паренек, с нами, — не дожидаясь мужниного ответа, как бы шутя, но и с проскользнувшей в голосе неприязнью поправила Генку Мария. — А хошь, так и со мной одной поделись…
Но Генка в ответ ей и бровью не повел.
— Ага, — сказал он, по-прежнему, обращаясь лишь к Капустину, который молча, с опаской, косился на него. — Нам, татарам, один зуб. Значит, тогда таким манером… Возьми вон ту и эту, что справа от тебя лежит! — Генка небрежно ткнул носком сапога в разваленные топором части свиной туши. — А на холодец твоя баба пускай вон оттуда достает! И все. И отвали, моя черешня. Просекаешь, голубь?
— Да как же тебе не совестно? Ты зачем на людей-то шумишь? Кто тебе тут обзываться позволил? — напустилась Клавдия на взъерепенившегося вдруг ни с того ни с сего Генку, который, поигрывая хрустящими скулами, с нехорошей улыбочкой продолжал в упор рассматривать молчавшего Капустина. — Да вы не слушайте его, дурошлепа! Мария… Соседушки мои дорогие! Берите, какое на вас глядит!.. А лучше дак пойдемте сперва обмоем это дело! Пойдемте-ка, а?..
Но идти в дом Капустины отказались. Не согласились они и распивать скоренько принесенную Клавдией на веранду поллитровку, что оставалась в кухне, на столе. Поблагодарив хозяев, они сноровисто переложили на разостланные холстины то, что указал им Генка, повязали узлы. Мария, изловчившись по-мужичьи, сама швырком закинула на плечи увесистый узел, а вот ее муж свою ношу не осилил, и Григорий помог взвалить ему на спину.
Клавдия посмотрела вслед Капустиным, как телепали они к калитке, пригибаясь под тяжестью поклажи и став, от этого вроде бы еще приземистее и шире, и, вздохнув, укоризненно сказала Генке:
— И чего ты на них зверем-то полез? Негоже ведь людей попусту обижать.
— Это кто же у тебя люди-то? Они, что ли? — Генка презрительно скривил губы и плюнул на пол веранды. — Клопы они защельные… Да хватит тебе их жалеть.
