Меня убил скотина Пелл - Анатолий Гладилин

Кира встретила его с радостью. Послушай, Андрюша, опять приходила та медсестра, есть вариант, вернусь домой, приму еще один курс антибиотиков, воспаление может рассосаться, ведь если мне все вырежут, значит, никогда больше… надо подождать, послушай, Андрюша…

Окна напротив багровели в отсвете заката.

Говоров сидел с гипсовой улыбкой. В какой-то момент в нем все раскололось, крик подпер к горлу, еще мгновение — он бы заорал, но, поймав взгляд Киры, вспомнил: именно так несколько часов назад он сам смотрел на Савельева, знал, что бесполезно, но искал хоть какую-то тень надежды.

В палате вспыхнули неоновые лампы. Принесли ужин. Кирина соседка слева стонала, не открывая глаз. Ей подложили судно. Соседка справа опустошила весь поднос, крякнула и включила телевизор.

— Оставь мне несколько газет, может, удастся почитать, — сказала Кира и, помолчав, добавила: — Если бы ты мог видеть себя со стороны. Какое страшное у тебя лицо. Не ожидала, что будешь так нервничать из-за меня. Иди домой, поцелуй Дениса и девочек. Конечно, я согласна на операцию.

Через два дня позвонил из Вашингтона Аксенов:

— Вот что мне удалось узнать. Действительно, они давно хотели закрыть Париж. Слишком дорого стоит. Но то, что тебя уволили, это безобразие, недомыслие гамбургских чиновников. Тут все возмущены. Из «Вашингтон пост» будут звонить Пеллу. Я тоже напишу ему письмо. Даже в Белом доме озадачены. Я говорил там с бабой, в руках которой русские дела. Она сказала: «Это очень в духе Пелла. Он человек толковый, но хам».

— На следующей неделе приедут Уин и Лот для переговоров со мной. В бюро мне все объясняют, что это чисто формальный шаг, необходимый для французского законодательства. Все уже решено заранее. Поэтому я им скажу несколько ласковых слов.

— Не надо. Не иди на обострение. Может, нам удастся что-нибудь сделать.

Вообще, и в бюро и дома телефон не остывал. Отметились все парижские друзья Говорова. Начинался разговор со слов: «Они там что, с ума сошли?» — а кончался: «Какие суки американцы!» Однако самое удивительное — звонили из Гамбурга. Русская редакция собиралась писать коллективный протест против увольнения Говорова. Спрашивали, не возражает ли он. Говоров не возражал, даже несколько растрогался. Конечно, Пелл только подотрется этой коллективкой, ведь именно при Пелле сложился новый принцип отношения начальства к журналистам: раз русские чего-то хотят, — значит, это априори плохо, даже подозрительно. Радовала не столько поддержка, а то, что ребята осмелились высказать свое недовольство. Может, еще не все потеряно и Радио устоит, вопреки Пеллу. Между прочим, Говоров никогда не жаловал гамбургских редакторов, со многими он основательно поцапался, ругая их за некомпетентность, за халтуру, за то, что служат флюгерами при любом начальственном идиоте. В свою очередь, из Гамбурга доносились упреки Говорову в высокомерии и самоуверенности. Прямо скажем, любви к Говорову не было. И тем не менее…

Короче, Говоров решил, что не будет встречаться с господами Уином и Лотом. Он возьмет бюллетень. Имеет право. Он две ночи не спит, марширует по комнате, курит и азартно обличает американцев. По идее, не они его, а он, Говоров, должен был увольнять Уина и Лота — за слепое подчинение Пеллу, за дурость, казарменный стиль, за то, что они просто не ориентируются, не представляют себе, кто есть кто ни в Союзе, ни в эмиграции. Разговор с ними ни к чему хорошему не приведет. Говоров сорвется и устроит словесный мордобой. И тогда никаких шансов остаться на Радио. Нет, надо послушаться Аксенова и выждать. Вдруг давление из Вашингтона что-то изменит. Но будет ли оттуда какая-то команда? Ведь недаром Беатрис обронила: «Думаете, Пелл не согласовал где надо? Ему предоставлены широкие полномочия. В крайнем случае он пригрозит, что подаст в отставку. И тогда кого предпочтут в Вашингтоне, вас или Пелла?»

Теоретически, господа-товарищи, — при его-то занятости и заботах, разумеется, теоретически! — Говоров еще посматривал на баб, потому что в госпитале он чуть ли не сразу отметил медсестру-брюнетку с хорошенькой мордашкой, молоденькую, спортивную, в отличие от большинства француженок, весьма упитанную, но в меру — в общем, не будь дома лазарета, не будь Кира на операции (в больнице всегда думаешь, что болеют, жалуются на здоровье только наши жены, а ядреные медсестры — никогда!) — так вот, не будь того и этого и окажись Говоров с этой дамочкой на необитаемом острове или в отпуске на побережье, в гостинице, в окно бьет дождь, а они с ней скучают в баре, то, может быть, господа-товарищи, теория и перешла бы в практику. Но вот сейчас, переспрашивая у медсестры, как прошла операция (он уже звонил из бюро в госпиталь и знал, что вроде все нормально), Говоров поймал себя на том, что смотрит на медсестру с ревностью и завистью — да не на ее формы, округло выступающие, высвечивающиеся под белым халатом, не как мужик на женщину, а как на человека, который еще десятки лет будет приходить в госпиталь, весело говорить подружкам «са ва», заниматься привычным делом, словом, работать — а Говорова этого права лишают, ему скоро метаться дома в четырех стенах, он становится изгоем, несчастным бедолагой, почти что прокаженным — безработным!

Капельница. Тонкие прозрачные трубки уходят под одеяло, черные от крови трубки свисают с кровати. Желто-зеленое, неподвижное, почти мертвое лицо Киры.

Медсестра объяснила, что хирург провел операцию блестяще. Разрезали живот сверху донизу, все вырезали, зашили, теперь действие наркоза кончается, надо терпеть. Всего-то…

Но ведь это не бессловесная мясная туша, это Кирка, его жена, мать Дениса, которую он впервые увидел семнадцатилетней девочкой в короткой юбке, едва прикрывающей загорелые ноги. Она пробирается из небытия в огненную боль, но он ничем не может ей помочь, даже дать глоток воды — пить нельзя. Говорову остается лишь молиться — и он просит у Бога послать ему любые испытания и несчастья, Говоров все выдержит, но чтоб Алена, Денис и Лизка были здоровы, чтоб Кира выжила, выздоровела, чтоб забылось все это как страшный сон. Кира должна жить, что он будет делать без Киры? В остервенении и ослеплении Говоров слал грозные кары другим — пусть сдохнет его московская редакторша Успелова, пусть сдохнет Лицемерная Крыса Беатрис, да, он принимает все громы и молнии на свою голову, но чтоб Кира жила, за что ей?

В немом удивлении выслушивал Бог эту странную мольбу, а может, наморщив лоб, делал пометки в своем вечном блокноте: «Хорошо, учтем, приплюсуем Говорову это, но вычтем с него то и то, чтоб ничего лишнего рабу грешному не досталось», — в небесной бухгалтерии должны сходиться дебет с кредитом, там тоже сокращение бюджета, там тоже должен быть порядок.

Взяв бюллетень, Говоров чувствовал неудобство только перед Савельевым. На Бориса свалились все дела. Но с другой стороны, Борису надо привыкать работать одному. Впрочем, Борис не роптал и даже ставил его в известность о своих переговорах с Гамбургом. Зато Беатрис впала в настоящую панику, она названивала Говорову каждый день и убеждала обязательно прийти на встречу. Обычно для нее приезд начальства был равнозначен национальному празднику и маленькому землетрясению: все должны были быть с мытой шеей, в парадной форме и одновременно трястись от почтения. Отказ Говорова явно нарушал намечающийся сценарий.

— Андрей, — взывала Беатрис, — они же очень занятые люди! Но они приезжают главным образом из-за вас.

— Я болен.

— Посмотрите внимательно ваш бюллетень. Вам прописан постельный режим?

— Нет.

— Вы можете выходить из дома в определенные часы?

— Да.

— Вот и приходите в бюро.

— Беатрис, я в состоянии нервного срыва. Я могу вспылить и наговорить глупости.

— Помилуйте, Андрей, они к этому готовы. Они будут очень внимательны к вам. Они мне объясняли, с каким тяжелым сердцем они принимали это решение.

Опять она про сердце. Ей бы кардиологом работать. Конечно, эти два пидора приедут с похоронными физиономиями, но с жесткими инструкциями. Потом доложат Пеллу: мол, Говоров орал как зарезанный, а мы сохраняли выдержку — или наоборот: Говоров покорно и дисциплинированно наблюдал из могилы, как мы его засыпаем землей, сам подмахивал лопатой. После разговора в бюро они пообедают в рыбном ресторане (для этого на Радио есть средства) и с чувством выполненного долга пойдут развлекаться к парижским блядям… Есть, правда, неувязка: если ты их называешь пидорами, то при чем тут бляди? Неважно. Пусть скажут Пеллу, что не хрена им было мотаться взад-вперед, из Гамбурга в Париж. Выброшенные на ветер деньги. И пощечина Пеллу. Он это поймет. Хотя ему, наверно, все равно. Он напишет победную реляцию в конгресс. Есть экономия в бюджете! Все оценят, какой Пелл хороший начальник. Однако когда Пелл был назначен в Гамбург, ему не понравилась вилла бывшего директора Радио. Догадываюсь, что домик был совсем не плохим. Может, жена Пелла закапризничала. И виллу перестроили. Вполне бы хватило этих денег на годовой бюджет парижского бюро. Но кого сейчас интересуют такие подробности. Удобства чиновничьей номенклатуры — прежде всего. Совсем как в Союзе. Такая же бюрократическая мафия. И так хочется все проорать этим пидорам! Но он должен думать о детях. Впрочем, дети об этом никогда не узнают.