Меня убил скотина Пелл - Анатолий Гладилин

На встречу с Уином и Лотом пришел только Путака. Как потом передали Говорову, их беседа длилась три минуты. Путаке объяснили, что ему до пенсии остается два года, поэтому волноваться нечего, он будет получать пособие по безработице. Пожалуй, для Путаки это был лучший вариант.

Самсонова кормил журнал, Краснопевцева работала в газете, Юра подзарабатывал в издательстве. Увольнение с Радио было ударом по их заработку, но не трагедией. Тем не менее американцы ожидали, что будет какое-то выяснение отношений. Они целый день слонялись по коридорам, отобедали с Борей Савельевым. Нет, больше никто не появился в бюро. Молодцы, ребятки, показали характер. Уину и Лоту ничего не оставалось, как в тот же вечер уехать в Гамбург. Что они будут рассказывать Пеллу про этих сумасшедших русских?

Позвонил художник Егор Задорнов, сказал, что весь русский Париж убежден: это результат тайного сговора американцев с Москвой.

— Бред, — ответил Говоров.

— Подумай, — настаивал Задорнов, — давно идут переговоры об отмене глушения, и Москва выдвигает свои условия. Одно из них — убрать с Радио известные имена. Хорошо, я знаю, как ты к ним относишься. Согласен, Путака — жалкий тип, Иванов — мальчишка, Свечкин слишком заумный. Но у Самсонова авторитет как у писателя и редактора журнала. Юрка — хороший поэт, его постоянно упоминает Бродский. Краснопевцева — знаменитая диссидентка. После вашего увольнения на Радио останутся рядовые журналисты, которые будут послушно выполнять указания американцев. Вот это Москве и надо. Увидишь, через полгода Радио перестанут глушить.

…В русском Париже «рука Москвы» до сих пор была дежурной фразой. К тому же, когда у эмигрантов что-то не получалось, всегда был велик соблазн свалить все на Москву: дескать, не мы сами виноваты, прохлопали ушами, а помешали интриги на высшем уровне, Москва нажала на французов (немцев, японцев, гвинейцев и т.д.), и только поэтому дело сорвалось. Однако Говоров не стал спорить. После того что случилось, Задорнов звонил каждый день, и Говорову приятна была эта демонстрация дружбы.

Позже он задумался над версией Задорнова. Действительно, как бы он ни относился к Самсонову и Краснопевцевой, ему никогда не приходило в голову попытаться их в чем-то переубедить. Допустим, с Юрой можно было работать, Говоров добился, что Юра стал мягче в своих оценках, перестал сводить личные счеты с московскими поэтами, тогда как про Самсонова и Краснопевцеву он знал заранее, какая будет у них реакция на то или иное событие. То есть они тоже, как и он, были людьми неуправляемыми. Значит, если взглянуть с точки зрения начальства, если Радио должно дудеть в одну дуду, то их увольнение было неизбежно.

Если и шел какой-то закулисный торг (а все могло быть в этом лучшем из миров), то американцы, ради того чтобы снять глушение, согласились бы уволить половину сотрудников Радио. Невзирая на имена. Уволили бы из парижского бюро и Виктора Платоныча, и Галича — если бы они дожили до этих дней. Картина ясна: если на одной чаше весов соображения высшей политики, а на другой — какой-то Говоров, у американцев рука не дрогнет.

Говоров теряет не только место. Он теряет трибуну. Он знал, что, несмотря на вой в эфире металлической пилы, его внимательно слушают в Союзе. Все его московские приятели, жалуясь на глушение, неизменно спрашивали: кстати, а что ты тогда про меня говорил? То есть все каким-то образом доходило до адресатов. И Говоров гнул свою линию. Когда-то, вопреки сопротивлению американцев, ему удавалось пробивать свои фельетоны про Брежнева. Теперь их могли бы печатать в «Правде», на первой полосе. Но тогда какой был стон в Гамбурге! Ведь на Радио было предписание, строго запрещавшее высмеивать советских политических лидеров. А то, что вся страна издевалась над Брежневым в многочисленных анекдотах, это американцев не колыхало. Опять же высшие дипломатические соображения, поцелуи Картера крупным планом!

Говорову казалось, что он понимает настроения в Союзе. Именно поэтому, когда началась горбачевская перестройка, Говоров сразу ее поддержал и резко сменил тон своих культурных программ. Может, как раз это и не понравилось какой-то инстанции в Москве. Ведь годами из зарубежных «радиоголосов» создавался образ врага. В интересах пропаганды требовалось сохранить этот образ. То есть в Москве Говоров не нужен был как союзник — только как недруг. И Пеллу поставили условие.

Все могло быть так. Могло быть иначе. Но Говорова не покидало ощущение, что, стараясь угадать мотивы решения Пелла, он разбирает законы высшей математики, бином Ньютона. На самом деле ничто это Пеллу неведомо, тот овладел лишь двумя правилами арифметики, сложением и вычитанием, и, не мудрствуя лукаво, отбросил костяшки на примитивных бухгалтерских счетах.

Он получил заказное письмо с уведомлением о вручении. Беатрис сообщала, что после той беседы, на которую его приглашали, его увольняют с 15-го числа по экономическим условиям вследствие сокращения бюджета и падения курса доллара. Согласно закону, следующие два месяца он может работать, а может и не работать. Через два месяца с ним произведут окончательный расчет.

Говоров приехал в бюро и сделал сразу два журнала из тех материалов, которые оставались у него в запасе. Теперь хотя бы он был чист перед своими авторами. Впрочем, уволенные на таких же условиях, как и он, никто из них больше писать для Радио не собирался.

Далее была странная неделя. Говоров прокомментировал полемику в «Литгазете» (как ему показалось, весьма удачно и по существу — он вскрыл то, о чем в «Литгазете» умалчивали), дал репортаж с двух парижских выставок. В дневных программных телексах, что ложились на его стол, корреспонденции Говорова не было. Но Борис Савельев уверял: все в порядке, его материалы идут в эфир.

Между тем возобновились звонки. Джон из вашингтонского бюро поздравил Говорова: мол, им точно стало известно, что его переводят в Гамбург.

— У меня в кармане письмо, что я уже уволен! — изумился Говоров.

— Не знаю, — сказал Джон, — я передаю тебе то, о чем у нас говорят.

Позвонили из «Русской газеты». На летучке главный редактор сказала, что о Говорове не надо беспокоиться, он переезжает в Гамбург. Не было тайной, что у редакторши, американской чиновницы, прямая связь с Вашингтоном.

Позвонили из Гамбурга. Письмо составлено, его подписали все русские журналисты. С этим письмом делегация от профсоюза пошла к директору русской службы Уину. Уин сказал, что вопрос о Говорове будет пересматриваться.

— Что бы все это значило? — спрашивал Говоров у Савельева.

Борис поиграл пальцами рук.

— Одно могу сообщить. Вчера по телефону Уин мне признался. Они не ожидали, что твое увольнение вызовет такую волну. Попробуй спросить у Беатрис.

Выслушав Говорова, Беатрис пошла пятнами.

— Мне официально ничего не известно. Но вы правы, Андрей. Американцы дураки, они сами не знают, чего хотят. Ведь столько затрачено работы, чтобы провести это увольнение!

Тут Говоров должен был сказать: «Лицемерная Крыса, значит, ты первая с энтузиазмом рыла мне яму!» Но Говоров, увы, промолчал. Не тот был момент, чтобы идти на обострение.

Почувствовав, что проговорилась, Беатрис расплылась в сладчайшей гримасе:

— Скажите вашим друзьям, пусть поторопятся. Что-то изменить можно только в оставшиеся полтора месяца. И будьте спокойны: если я узнаю хорошую весть, я позвоню вам даже среди ночи.

Впервые после операции Кира встретила его улыбкой. Осмысленно расспрашивала о Денисе, девочках, о доме. И, глядя на ожившую Киру, Говорову показалось, что он сам оттаивает, что тот жуткий холод, который его сковывал все эти дни, сделал автоматом, механической куклой, уступает место человеческому теплу. Слава богу, Кире лучше! Может, это добрый знак, может, кончается черный период? Ведь все кругом упорно говорят о переводе в Гамбург. Вдруг? Вдруг друзья Аксенова, американские журналисты, нажали на Пелла, вдруг после письма русской редакции Уин и Лот сообразили, что малость погорячились, шибко резанули, вдруг звонок из Белого дома? И тогда он скажет Кирке: если б ты знала, из какой дикой ямы мы вылезли, в какую бездонную пропасть ухнули, но вот чудом зацепились, выкарабкались. И они запакуют чемоданы, свалят в контейнер мебель и отправятся на казенную квартиру в Гамбург, хором распевая под стук колес поезда старую военную песню: «В Германии, в Германии, в проклятой стороне…»

— Ночами я плохо сплю, — рассказывала Кира, — конечно, мне дают снотворное, но я как-то прохожу сквозь них, они меня не задевают. А ты? Что-то случилось? Неприятности на работе?

Говоров не отвел глаз, но сделал соответствующую рожу.

— В общем, да. Ведь мой отдел сократили. Уволили всех внештатников.

Кира задумалась.