Овод - Этель Лилиан Войнич
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Священник — проповедник христианства, а Христос был величайшим революционером.
— Знаете, я говорила о священниках с моим отцом, и он…
— Джемма, ваш отец протестант.
После минутного молчания она смело взглянула ему в глаза:
— Давайте лучше прекратим этот разговор. Вы всегда становитесь нетерпимы, как только речь заходит о протестантах.
— Вовсе нет. Нетерпимость проявляют обычно протестанты, когда говорят о католиках.
— Я думаю иначе. Однако мы уже слишком много спорили об этом, не стоит начинать снова. Как вам понравилась сегодняшняя лекция?
— Очень понравилась, особенно последняя часть. Как хорошо, что он так решительно говорил о необходимости жить для республики, а не только мечтать о ней! Это соответствует учению Христа: «Царство божие внутри нас».
— А мне как раз не понравилась эта часть. Он так много говорил о том, что мы должны думать, чувствовать, какими мы должны быть, но не указал никаких практических путей, не говорил о том, что мы должны делать.
— Наступит время, и у нас будет достаточно дела. Нужно терпение. Великие перевороты не совершаются в один день.
— Чем сложнее задача, тем больше оснований сейчас же приступить к ней. Вы говорите, что нужно подготовить себя к свободе. А кто был лучше подготовлен к ней, чем ваша мать? Разве не ангельская была у нее душа? А к чему привела вся ее доброта? Она была рабой до последнего дня своей жизни. Сколько придирок, сколько оскорблений она вынесла от вашего брата Джеймса и его жены! Не будь у нее такого мягкого сердца и такого терпения, ей бы легче жилось, с ней так не обращались бы. Так и с Италией: для того, кто хочет подняться на защиту своих интересов, вовсе не нужно терпение.
— Джим, дорогая, Италия была бы уже свободна, если бы гнев и страсть могли ее спасти. Не ненависть нужна ей, а любовь.
Кровь прилила к его лицу и вновь отхлынула, когда он произнес последнее слово. Джемма не заметила этого — она смотрела прямо перед собой. Ее брови были сдвинуты, губы крепко сжаты.
— Вам кажется, что я неправа, Артур, — сказала она после небольшой паузы. — Нет, правда на моей стороне. В один прекрасный день вы убедитесь, в этом… Вот наш дом. Зайдете, может быть?
— Нет, уже поздно. Покойной ночи, дорогая!
Он стоял возле двери, крепко сжимая ее руку в своих:
— «Во имя бога и народа…»
И Джемма медленно, торжественно досказала незаконченный девиз:
— «…ныне и во веки веков».
Потом отняла свою руку и вбежала в дом. Когда дверь за ней захлопнулась, он нагнулся и поднял кипарисовую веточку, упавшую с ее груди.
IV
Артур вернулся домой словно на крыльях. Он был счастлив, безоблачно счастлив. На собрании намекали на подготовку к вооруженному восстанию. Джемма была теперь его товарищем, и он любил ее. Они вместе будут работать, а может быть, даже вместе умрут в борьбе за грядущую республику. Вот она, весенняя пора их надежд! Падре увидит это и поверит ему.
Впрочем, на другой день Артур проснулся в более спокойном настроении. Он вспомнил, что Джемма собирается ехать в Ливорно, а падре — в Рим.
Январь, февраль, март — три долгих месяца до пасхи! Чего доброго, Джемма, вернувшись к своим, подпадет под протестантское влияние (на языке Артура слова «протестант» и «филистер»[22] были тождественны по смыслу). Нет, Джемма никогда не будет флиртовать, кокетничать и охотиться за туристами и лысыми судохозяевами, как другие английские девушки в Ливорно: она совсем другая. Но она, вероятно, очень несчастна. Такая молодая, без друзей, и так ей, должно быть, одиноко среди всех этих деревяшек… О, если бы мать была жива!
Вечером он зашел в семинарию и застал Монтанелли за беседой с новым ректором. Вид у него был усталый, недовольный. Вместо обычной радости падре при виде Артура потемнел лицом.
— Вот и он сам, тот студент, о котором я вам говорил, — сухо сказал Монтанелли, представляя Артура новому ректору. — Буду вам очень обязан, если вы разрешите ему пользоваться библиотекой и впредь.
Отец Карди — пожилой, благодушного вида священник — сразу же заговорил с Артуром об университете. Свободный, непринужденный тон его показывал, что он хорошо знаком с жизнью студенчества. Разговор быстро перешел на слишком строгие порядки в университете — тогдашний злободневный вопрос.
К великой радости Артура, новый ректор резко критиковал университетское начальство за те бессмысленные ограничения, которыми оно раздражало студентов.
— У меня большой опыт по воспитанию юношества, — сказал он. — Ни в чем не мешать молодежи без достаточных оснований — вот мое правило. Если с молодежью хорошо обращаться, относиться к ней с уважением, то совсем немного юношей доставят старшим большие огорчения. Но ведь и смирная лошадь станет брыкаться, если постоянно дергать поводья.
Артур широко открыл глаза. Он не ожидал найти в новом ректоре такого защитника студенческих интересов. Монтанелли не принимал участия в разговоре, видимо не интересуясь этим вопросом. Вид у него был такой усталый, такой подавленный, что отец Карди вдруг сказал:
— Боюсь, я вас утомил, отец каноник. Простите мою болтливость. Я слишком горячо принимаю к сердцу этот вопрос и забываю, что другим он, может быть, надоел.
— Напротив, меня это очень интересует.
Монтанелли никогда не удавалась казенная вежливость, и Артура покоробило от его тона.
Когда отец Карди ушел, Монтанелли повернулся к Артуру и посмотрел на него с тем задумчивым, озабоченным выражением, которое весь вечер не сходило с его лица.
— Артур, дорогой мой, — начал он тихо, — мне надо поговорить с тобой.
«Должно быть, он получил какое-нибудь неприятное известие», мелькнуло в голове Артура, когда он встревоженно посмотрел на осунувшееся лицо Монтанелли.
Наступила длинная пауза.
— Как тебе нравится новый ректор? — спросил вдруг Монтанелли.
Вопрос был настолько неожиданным, что Артур не знал, что ответить.
— Мне? Очень нравится… Впрочем, я и сам еще хорошенько не знаю. Трудно распознать человека с первого раза.
Монтанелли сидел, слегка постукивая пальцами по ручке кресла, как он всегда делал, если его что-нибудь смущало или беспокоило.
— Что касается этой поездки в Рим, — снова заговорил он, — то если ты имеешь что-нибудь против… если ты хочешь, Артур, я напишу в Рим, что не поеду.
— Падре! Но Ватикан…
—
