Овод - Этель Лилиан Войнич
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Только сейчас я могу спокойно поговорить с тобой, — начал Монтанелли. — Ты вернешься к университетской работе, к своим друзьям, да и я эту зиму буду очень занят. Мне хочется выяснить наши отношения, и если ты…
Он помолчал минуту, а потом снова медленно заговорил:
— И если ты чувствуешь, что можешь доверять мне по-прежнему, то скажи откровенно — не так, как тогда, в саду семинарии, — далеко ли ты зашел…
Артур смотрел на водяную рябь, спокойно вслушиваясь в его слова, и молчал.
— Я хочу знать, если только ты можешь ответить мне, — продолжал Монтанелли, — связал ли ты себя клятвой или как-либо иначе.
— Мне нечего сказать вам, дорогой падре. Я не связал себя ничем, и все-таки я связан.
— Не понимаю…
— Что толку в клятвах? Не они связывают людей. Если вы чувствуете, что вами овладела идея, это все. А иначе вас ничто не свяжет.
— Значит, это… это чувство не может измениться? Артур, думаешь ли ты, что говоришь?
Артур повернулся и посмотрел Монтанелли прямо в глаза:
— Падре, вы спрашивали, доверяю ли я вам. А есть ли у вас доверие ко мне? Ведь если бы мне было что сказать, я бы вам сказал. Но о таких вещах нет смысла говорить. Я не забыл ваших слов и никогда не забуду, Но я должен итти своей дорогой, итти к тому свету, который я вижу впереди.
Монтанелли сорвал розу с куста, оборвал лепестки и бросил их в воду.
— Ты прав, carino. Довольно, не будем больше говорить об этом. Все равно словами не поможешь… Что ж… Пойдем.
III
Осень и зима миновали без всяких событий. Артур прилежно занимался, и у него оставалось мало свободного времени. Все же раз, а то и два раза в неделю он урывал время, чтобы заглянуть на несколько минут к Монтанелли. Иногда он заходил к нему с книгой за разъяснением какого-нибудь трудного места, но в таких случаях разговор шел только на эту тему. Монтанелли, чувствуя вставшую между ними почти неосязаемую преграду, избегал всего, что могло показаться попыткой с его стороны восстановить прежнюю близость. Посещения Артура доставляли ему теперь больше горечи, чем радости. Трудно было выдерживать постоянное напряжение, казаться спокойным и вести себя так, словно ничто не изменилось. Артур, со своей стороны, замечал некоторую перемену в обращении падре и, чувствуя, что она имеет отношение к тяжкому вопросу о его «новых идеях», избегал всякого упоминания об этой теме, владевшей непрестанно его мыслями.
И все-таки Артур никогда не любил Монтанелли так горячо, как теперь. От смутного, но неотвязного чувства неудовлетворенности и душевной пустоты, которое он с таким трудом пытался заглушить изучением богословия и соблюдением обрядов католической церкви, при первом же знакомстве его с «Молодой Италией» не осталось и следа. Исчезла нездоровая мечтательность, порожденная одиночеством и бодрствованием у постели умирающей, не стало сомнений, спасаясь от которых он прибегал к молитве. Вместе с новым увлечением, с новым, более ясным восприятием религии (ибо в студенческом движении Артур видел не столько политическую, сколько религиозную основу) к нему пришло чувство покоя, душевной полноты, умиротворенности и расположения к людям. Весь мир озарился для него новым светом. Он находил новые, достойные любви стороны в людях, неприятных ему раньше, а Монтанелли, который в течение пяти лет был для него идеалом, представлялся ему теперь будущим пророком новой веры, с новым сиянием на челе. Он страстно вслушивался в проповеди падре, стараясь уловить в них следы внутреннего сродства с республиканским идеалом; усиленно изучал евангелие и радовался демократическому духу христианства в дни его возникновения.
В один из январских дней Артур зашел в семинарию вернуть взятую им книгу. Узнав, что отца ректора там нет, он поднялся в кабинет Монтанелли, поставил том на полку и хотел уже итти, как вдруг внимание его привлекла книга, лежавшая на столе. Это было сочинение Данте «De Monarchia»[15]. Артур начал читать книгу и скоро так увлекся, что не услышал, как открылась и снова закрылась дверь. Он оторвался от чтения только тогда, когда за его спиной раздался голос Монтанелли.
— Вот не ждал тебя сегодня! — сказал тот, мельком взглянув на заголовок книги. — Я только что собирался послать к тебе справиться, не придешь ли ты вечером.
— Что-нибудь важное? Я занят сегодня, но если…
— Нет, можно и завтра. Мне хотелось видеть тебя — я уезжаю во вторник. Меня вызывают в Рим.
— В Рим? Надолго?
— В письме говорится, что до конца пасхи. Оно из Ватикана[16]. Я хотел дать тебе знать, но все время был занят то делами семинарии, то приготовлениями к приезду нового ректора.
— Падре, я надеюсь, вы не покинете семинарию?
— Придется. Но я, вероятно, еще приеду в Пизу. По крайней мере, на время.
— Но почему вы уходите из семинарии?
— Видишь ли… Это еще не объявлено официально, но мне предлагают епископство.
— Падре! Где?
— За этим-то и надо ехать в Рим. Еще не решено, получу ли я епархию в Апеннинах или останусь викарием здесь.
— А новый ректор уже назначен?
— Да, отец Карди. Он приедет завтра.
— Как все это неожиданно!
— Да… но решения Ватикана часто не объявляются до самой последней минуты.
— Вы знакомы с новым ректором?
— Лично не знаком, но его очень хвалят. Монсиньор Беллони пишет, что он человек очень образованный.
— Семинария многого лишится, потеряв вас.
— Не знаю, как семинария, но ты, carino, будешь чувствовать мое отсутствие. Может быть, почти так же, как я твое.
— Да, это верно. И все-таки я радуюсь за вас.
— Радуешься? А я не знаю, радоваться ли мне.
Монтанелли сел к столу с усталым видом, точно он на самом деле не был рад высокому назначению.
— Ты занят сегодня днем, Артур? — начал он после минутной паузы. — Если нет, останься со мной, раз ты не можешь зайти вечером. Мне что-то не по себе. Я хочу как можно дольше побыть
