Уроки милосердия - Джоди Пиколт

– Батар, – произносит Джозеф.

Я удивлена: большинство покупателей не знают, как по-французски называется хлеб такой формы.

– Знаете, почему он так называется? – спрашиваю я, отрезая пару кусочков и пытаясь выбросить из головы Мэри с ее сном. – Потому что он не «буль» – не круглый, не «багет» – тонкий и длинный. Дословно это «гибрид».

– Кто бы мог подумать, что и в мире выпечки есть своя классификация, – задумчиво произнес Джозеф.

Я знаю, хлеб удался. Это понятно по запаху, когда достаешь из печи обычный хлеб: землистый, темный аромат, как будто из чащи леса. Я с гордостью смотрю на ноздреватый хлебный мякиш. Джозеф от удовольствия закрывает глаза.

– Мне повезло, что я лично знаком с пекарем.

– Раз уж речь зашла о личном знакомстве… Вы судили игру Малой лиги, в ней выступал сын моего знакомого, Брайан Ланкастер, не помните?

Он хмурится, качает головой.

– Это было давным-давно. Я не знал всех по именам.

Мы болтаем – о погоде, о Еве, о моих любимых рецептах. Мы болтаем, пока Мэри закрывает булочную – она вышла из кухни, крепко обняла меня и сказала, что не только Бог любит меня, но и она тоже. Мы болтаем, несмотря на то что я бегаю в кухню на зов различных таймеров. Для меня это из ряда вон, потому что обычно я ни с кем не болтаю. Во время нашего разговора случается, что я забываю втянуть голову или закрыть волосами изувеченную сторону лица. Но Джозеф… Он либо чересчур вежлив, либо чересчур смущен, чтобы сказать об этом. Или, может быть – только гипотетически! – есть во мне что-то, что он находит более интересным. Вероятно, благодаря этому он и стал любимым учителем, судьей, всеобщим дедушкой – он ведет себя так, как будто на земле нет более интересного места, чем здесь и сейчас. И нет на земле более интересного собеседника. Оттого, что посторонний человек обратил на тебя внимание в хорошем смысле этого слова, кругом идет голова, и я забываю прятаться.

– Как давно вы здесь живете? – спрашиваю я где-то через час после начала разговора.

– Двадцать два года, – отвечает Джозеф. – Раньше я жил в Канаде.

– Если вы искали место, где никогда и ничего не происходит, то попали туда, куда нужно.

Джозеф улыбается.

– Похоже на то.

– У вас есть семья?

Он трясущейся рукой тянется за чашкой кофе.

– Нет, – отвечает он и начинает подниматься. – Мне пора.

У меня внутри все переворачивается – я поставила его в неудобное положение. Уж мне ли не знать, каково это!

– Простите! – восклицаю я. – Не хотела вас обидеть. Я редко общаюсь с людьми. – Я широко улыбаюсь и пытаюсь все исправить единственным известным мне способом: обнажаю частичку своей души (которую обычно храню за семью замками), чтобы мы были на равных. – У меня тоже никого нет, – признаюсь я. – Мне двадцать пять лет, родители умерли. Они никогда не увидят, как я выхожу замуж. А я никогда не приготовлю им праздничный ужин на День благодарения, не приеду навестить с их внуками. Мои сестры совсем другие – они водят минивэны, играют в футбол и строят карьеру, получая премии. Они меня ненавидят, хотя утверждают обратное. – Слова льются из меня рекой; уже произнося их, я тону. – Но у меня никого нет по большей части из-за этого.

Дрожащей рукой я убираю с лица волосы.

Я знаю все, что он видит, до мельчайших подробностей. Испещренная узелками кожа на левом веке. Белесые следы от швов, пересекающие бровь. Куски пересаженной кожи, похожие на несовпадающую картинку-загадку. Из-за неправильно сросшейся скулы мой рот всегда тянет вверх. Залысина на голове, где больше не растут волосы, – челка тщательно ее скрывает. Лицо чудовища.

Не могу объяснить, почему я выбрала Джозефа, фактически незнакомого человека, чтобы обнажить душу. Возможно, потому, что одиночество – это зеркало, в нем я узнала себя. Рука падает, завеса волос опять закрывает мои шрамы. Я жалею об одном: что так же легко не могу скрыть шрамы внутри себя.

К чести Джозефа стоит сказать, что он не отскакивает, не начинает охать. Он спокойно выдерживает мой взгляд.

– Может быть, теперь, – отвечает он, – мы есть друг у друга.

На следующее утро, возвращаясь домой, я проезжаю мимо дома Адама. Паркуюсь на улице, опускаю стекло и смотрю на сетку футбольных ворот, установленных перед домом, на коврик, на котором написано «Добро пожаловать», на сверкающий на солнце ярко-зеленый велосипед у дома.

Представляю, каково сидеть за столом в столовой, где Адам перемешивает салат, пока я подаю пасту. Интересно, а стены в кухне белые или желтые? Осталась ли на столе буханка хлеба – скорее всего, купленного в магазине (с мягким укором догадываюсь я) – после того, как кто-то приготовил на завтрак французские тосты?

Когда открывается дверь, я ругаюсь вслух и глубже вжимаюсь в сиденье, хотя нет никаких причин думать, что Шэннон меня видит. Она выходит из дома, продолжая застегивать «молнию» на сумочке, и нажимает на кнопку сигнализации, чтобы разблокировать дверцы машины.

– Скорее! – кричит она. – Мы опаздываем на прием!

Через секунду из дома появляется сильно кашляющая Грейс.

– Рот прикрывай, – велит ей мать.

Я ловлю себя на том, что затаила дыхание. Грейс вылитая Шэннон, только в миниатюре: такие же золотистые волосы, такие же тонкие черты лица, даже походка у них одинаковая.

– Мне что, в лагерь теперь нельзя ехать? – печально спрашивает Грейс.

– Нельзя, раз у тебя бронхит, – отвечает Шэннон.

Они садятся в машину и отъезжают.

Адам не говорил мне, что его дочь заболела.

С другой стороны, почему он должен был об этом говорить? К этой стороне его жизни я не имею никакого отношения.

Когда я отъезжаю от дома, понимаю, что не стану бронировать билеты в Канзас-Сити. Никогда.

Однако вместо того, чтобы отправиться домой, я ловлю себя на том, что ищу в телефоне адрес Джозефа. Он живет в конце какого-то тупика. Я паркуюсь у тротуара, пытаясь выдумать причину, по которой к нему заглянула, когда он стучит в окно моей машины.

– Значит, это все-таки вы, – говорит Джозеф.

Он держит конец Евиного поводка. Собачка кругами танцует у его ног.

– Что привело вас в наши края? – спрашивает он.

Я решаю, что скажу, будто оказалась здесь случайно, не туда свернула. Или что поблизости живет моя подруга. Но в конечном итоге выкладываю правду.

– Вы, – отвечаю я.

Его лицо расплывается в улыбке.

– В таком случае вы должны остаться на чай, – настойчиво говорит он.

Дом его обставлен не так, как я ожидала. Здесь стоят обитые ситцем диваны с кружевными салфеточками на спинках, на пыльном камине – фотографии, на полке – коллекция немецких фарфоровых фигурок. Во всем ощущается незримое присутствие женщины.

– Вы женаты, – бормочу я.

– Был женат, – отвечает Джозеф. – На Марте. Целый пятьдесят один счастливый и один не такой счастливый год.

Наверное, именно поэтому он стал посещать занятия по групповой терапии.

– Мне очень жаль.

– Мне тоже, – тяжело вздыхает он. Он достает из своей кружки пакетик чая и аккуратно наматывает ниточку от него на ложку. – По средам вечером она напоминала мне, чтобы я вынес мусорный контейнер к тротуару. За целых пятьдесят лет я ни разу этого не забыл. Но она никогда не доверяла моей памяти. Сводила меня с ума. А теперь я все бы отдал, чтобы еще раз услышать ее голос.

– А меня чуть не отчислили из колледжа, – признаюсь я. – Мама в буквальном смысле переехала в мою комнату в общаге, стаскивала меня с кровати и силой заставляла учиться. Я чувствовала себя полнейшей неудачницей. А сейчас я понимаю, как мне повезло. – Я опускаю руку и глажу Еву по шелковистой головке. – Джозеф! – окликаю я. – Вам когда-нибудь казалось, что вы ее теряете? Что больше не слышите в голове ее высокий голос? Не можете вспомнить, как пахли ее духи?

Он качает головой.

– У меня другая проблема, – отвечает он. – Я его забыть не могу.

– Его?

– Ее, – поправляет сам себя Джозеф. – Постоянно путаю немецкие и английские слова.

Мой взгляд останавливается на шахматной доске у Джозефа за спиной. Все фигурки искусно вырезаны: пешки в форме крошечных единорогов, ладьи стали кентаврами, кони – парой крылатых Пегасов. Русалочий хвост королевы обвивает основание фигурки, король-вампир откинул голову назад и обнажил клыки.

– Невероятно, – выдыхаю я и делаю шаг вперед, чтобы лучше рассмотреть. – Ничего подобного никогда не видела.

Джозеф смеется.

– Потому что эти шахматы сделаны в единственном экземпляре. Семейная ценность.

Я с еще бо́льшим восхищением взираю на шахматную доску, на гладкую инкрустацию вишни и мрамора, на крошечные глазки русалки из драгоценных камней.

– Какая красота!

– Да. Мой брат был очень хорошим мастером, – негромко говорит Джозеф.

– Он сам это вырезал? – Я беру короля-вампира, провожу пальцем по гладкому, скользкому черепу фигурки. – Вы играете в шахматы? – спрашиваю я.