Уроки милосердия - Джоди Пиколт

Два года назад в новостях освещали дело Ивана Демьянюка. Хотя я и не следила за новостями, но помню, как из дома вывозили в инвалидной коляске древнего старика. Явно кто-то преследует бывших нацистов в судебном порядке.

Но кто?

Если Джозеф лжет, я должна знать почему. Но если он говорит правду, я невольно становлюсь частью этой истории.

Мне нужно время, чтобы подумать.

Я оборачиваюсь и протягиваю ему фотографию. Думаю о молодом Джозефе в офицерской форме, о том, как он поднимает пистолет и стреляет в человека. Вспоминаю иллюстрацию в учебнике истории: изможденный еврей тащит на себе другого.

– Прежде чем я решу, помогать вам или нет, я должна знать, что вы сделали, – медленно произношу я.

Джозеф, задержавший дыхание, наконец выдыхает.

– Вы не сказали «нет», – осторожно говорит он. – Уже хорошо.

– Пока ничего хорошего, – поправляю я и сбегаю по Святой лестнице, а он пусть позаботится о себе сам.

Я иду пешком. Несколько часов. Я знаю, что Джозеф спустится от храма и станет искать меня в булочной. И когда он придет, мне там быть не хочется. К тому времени, когда я возвращаюсь в булочную, из входных дверей струится очередь из убогих, старых, прикованных к инвалидным креслам. Небольшая группка монашек, преклонивших колени в молитве, собралась у куста олеандра, расположенного у туалета. Каким-то чудесным образом, пока меня не было, весть о буханке с Иисусом распространилась по округе.

Мэри стоит рядом с Рокко, который собрал свои дреды в аккуратный «конский хвост», и держит хлеб на блюде, накрытом кухонным полотенцем цвета красного вина. Женщина подталкивает к ним инвалидное кресло с электронным приводом, где сидит ее сын двадцати с лишним лет.

– Смотри, Кит, – говорит она, поднимая буханку и прикасаясь ею к его сжатому кулаку. – Можешь его потрогать?

Мэри делает Рокко знак сменить ее, берет меня под руку и уводит в кухню. Щеки ее горят, черные волосы уложены в высокий начес и залакированы – ну и дела, неужели она накрасилась?!

– Ты где была? – ворчит она. – Пропустила все самое интересное!

Вот, значит, как она думает!

– Да?

– Через десять минут после выхода двенадцатичасовых новостей стали приходить люди. Старые, больные… Все хотели прикоснуться к хлебу.

Я думаю о том, что буханка, должно быть, уже превратилась в рассадник заразы, если ее трогали столько рук.

– Возможно, вопрос покажется тебе глупым, – говорю я, – но зачем?

– Чтобы излечиться, – отвечает Мэри.

– Ясно. Министерству здравоохранения давно следовало искать лекарство от рака в куске хлеба.

– Расскажи это ученым, открывшим пенициллин, – возражает Мэри.

– Мэри, а если в этом нет никакого чуда? Если всего лишь глютен случайно так связался?

– Я в это не верю. Но как бы там ни было, это все равно чудо, – отвечает Мэри, – потому что это дарит отчаявшимся надежду.

Мысли мои возвращаются к Джозефу, к евреям в концлагерях. Когда человеку судьбой определены муки из-за веры, неужели религия может стать маяком? Неужели женщина, у которой так тяжело болен сын, верит, что Бог в этой дурацкой буханке хлеба может его исцелить? И вообще верит в Бога, который позволил ему таким родиться?

– Ты радоваться должна. Все, кто приходит сюда посмотреть на буханку, покупает что-нибудь, испеченное тобой, – говорит Мэри.

– Ты права, – бормочу я. – Я просто очень устала.

– Тогда ступай домой. – Мэри смотрит на часы. – Потому что завтра, мне кажется, покупателей будет вдвое больше.

Выходя из булочной и минуя человека, который снимает буханку на камеру, я понимаю, что буду искать того, кто сможет меня подменить.

У нас с Адамом существует неписаная договоренность не являться друг к другу на работу. Никогда не знаешь, кто будет проходить мимо и узнает твою машину. К тому же его начальник по совместительству и отец Шэннон.

Я оставляю машину за квартал от его похоронного бюро и снова вспоминаю о Джозефе. Случалось ли так, что новый знакомый тыкал в него пальцем, добродушно говорил: «Я вас откуда-то знаю…», и Джозеф тут же покрывался липким потом? Посматривал ли он в чужие окна не для того, чтобы увидеть собственное отражение, а чтобы удостовериться, что за ним никто не следит?

И, разумеется, я постоянно гадаю, было ли наше знакомство чистой случайностью или же он намеренно искал такую, как я. Не просто девушку из еврейской семьи в городке, где евреев раз-два и обчелся, но человека, у которого к тому же обезображено лицо, поэтому он слишком застенчив, чтобы привлекать к себе внимание окружающих и делиться его историей. Я никогда не рассказывала Джозефу об Адаме, но неужели он разглядел во мне нечистую совесть сродни своей?

К счастью, похорон сейчас не было. Бизнес у Адама стабильный: у него всегда будут клиенты, но если бы сейчас проходило отпевание, я бы не стала его беспокоить. Я посылаю Адаму сообщение, когда оказываюсь с обратной стороны похоронного бюро, возле мусорных контейнеров. «Я с тыльной стороны. Нужно поговорить».

Через секунду он появляется на улице, одетый в хирургический костюм.

– Сейдж, что ты здесь делаешь? – шепчет он, хотя мы на улице одни. – Роберт наверху.

Робертом зовут его тестя.

– У меня был просто отвратительный день, – говорю я, едва не плача.

– А у меня очень много работы. Это не может подождать?

– Пожалуйста, – прошу я, – пять минут!

Он не успевает ответить, как в проеме двери за его спиной возникает высокий седовласый мужчина.

– Адам, может, объяснишь, почему дверь в кабинет бальзамирования широко открыта, когда клиент лежит на столе? Мне казалось, ты бросил курить… – Он замечает мою половину лица а-ля картины Пикассо и выдавливает из себя улыбку. – Простите, чем могу помочь?

– Папа, – говорит Адам, – это Сейдж…

– Макфи, – вмешиваюсь я, становясь вполоборота, чтобы скрыть шрам. – Журналистка из «Мэн экспресс».

Слишком поздно я понимаю, что название скорее похоже на название поезда, а не газеты.

– Хочу написать репортаж об одном дне из жизни сотрудника похоронного бюро, – продолжаю я.

Роберт недоверчиво меня разглядывает. Я по-прежнему в своей рабочей одежде: растянутой футболке, мешковатых шортах и шлепанцах. Уверена, любой уважающий себя журналист скорее умер бы, чем явился брать интервью в таком виде.

– Сейдж звонила на прошлой неделе, чтобы договориться о времени, когда она сможет стать моей тенью, – врет Адам.

Роберт кивает.

– Разумеется, мисс Макфи. И я с удовольствием отвечу на вопросы, на которые не сможет ответить Адам.

Адам заметно расслабляется.

– Пойдемте?

Он берет меня за предплечье и ведет в свои владения. Его прикосновение к голой коже вызывает шок.

Когда он ведет меня по коридору, я дрожу. В подвале похоронной конторы очень холодно. Адам заходит в комнату справа и закрывает за нами дверь.

На столе под простыней лежит обнаженная пожилая женщина.

– Адам, – я с трудом сглатываю, – она…

– Она не спит, – смеется он. – Сейдж, перестань. Ты же знаешь, чем я зарабатываю на жизнь.

– Я не собиралась смотреть, как ты это делаешь.

– Ты сама пришла сюда и назвалась журналисткой. Могла бы сказать, что ты из полиции и должна отвезти меня в участок.

Здесь пахнет смертью, холодом и антисептиками. Я хочу, чтобы Адам обнял меня, но в двери есть окошко, и в любой момент мимо может пройти Роберт или кто-нибудь другой.

Он медлит.

– Может быть, просто будешь смотреть в другую сторону? Потому что мне действительно нужно работать, особенно в такую жару.

Я киваю и отворачиваюсь к стене. Слышу, как Адам перебирает металлические инструменты, а потом что-то начинает визжать.

Я держусь за историю Джозефа, как за поднятый якорь. Пока никому не хочу ее рассказывать. Но и не желаю, чтобы она укоренилась во мне.

Сначала мне кажется, что Адам включил пилу, но, взглянув краешком глаза на стол, я понимаю, что он бреет мертвую женщину.

– Зачем ты это делаешь?

Он поворачивает ее голову, блестит лезвие электробритвы.

– Всех нужно брить. Даже детей. Пушок на лице делает макияж более заметным, а люди хотят, чтобы «фото на память» – последняя фотография их родных и близких – было естественным.

Меня зачаровывают его четкие движения, его оперативность. Я так мало знаю об этой стороне его жизни, а мне так хочется унести с собой каждую частичку этих воспоминаний.

– А когда происходит бальзамирование?

Он поднимает голову, удивленный проявленным интересом.

– После того, как побреют лицо. Как только жидкость попадает в вены, тело затвердевает. – Адам прокладывает между левым глазом и веком кусочек ваты, потом кладет сверху небольшой пластмассовый колпачок, похожий на огромную контактную линзу. – Сейдж, зачем ты пришла? Не потому ведь, что испытываешь непреодолимое желание стать гробовщиком? Что случилось?

– С тобой когда-нибудь делились тем, что ты предпочел бы не знать? – решаюсь я.