Меч и его палач - Татьяна Мудрая

– И вылечил?

– Кого? Юного милорда – конечно, а вот нашего досточтимого мейстера и сам Эблис бы из гроба не поднял. За некоторое самоуправство на допросе простой народ камнями побил. Юный виконт очень любим горожанами.

– И теперь магистрат ищет нового самоубийцу.

– А я ищу только Хельмута.

– Ты так меня невзлюбил?

– Отчего же? Сам посуди: на такое горячее местечко без лишних расспросов возьмут любого, даже неумеху. Меня знает, как говорят в Вестфольде, каждая собака. Я, кстати, и настоящих псов лечу.

– И это ханиф? «Блюститель чистоты»?

– Хаким. Мудрец и врач. Так вот: моё слово – самое лучшее поручительство во Фрайбурге. Ты без работы и даже без клинка. Тебе нужны мы, а нам – ты. Теперь тебе ясно?

Тем временем оказалось, что он, ведя свою драгоценную кобылу в поводу, уже повернул и теперь неторопливо шел рядом со мной в ту же сторону.

– Ясно, да не весьма.

– Объясняю. Что это была запрещенная в наших местах дуэль – знают все. На трупе остались раны, которые вопиют довольно красноречиво. За такое по кардинальскому эдикту положена петля даже аристократам. Но есть подозрение, что юноша попробовал устроить из простой дуэли ордалию.

– Суд Божий. Что за ерунда!

– За которую положен костер как богохульнику или, в виде особой милости, – усекновение головы. Милость ему окажут, не сомневайся.

– Секундантов поединка или свидетелей этого… самосуда не было?

– Нет. Ох, если бы!

– Кто был покойный противник?

– Светский секретарь магистратского суда. Редкостная сволочь, но со славой лучшего клинка в городе. Не то что наш красавчик аббат.

– Духовное лицо?

– Не совсем. Придется вдаваться в подробности. Он сын нынешнего кардинала Франзонии, не того вовсе, чей эдикт, и его блистательной конкубины Марион де Лорм. Образование получил прекрасное – как со стороны отца, так и со стороны матери. И поместье тоже. Аббатство зачастую не означает сана, только дает средства на жизнь, ты это знаешь? Нашего милого бастарда повсеместно зовут «Милорд экселенц», то есть «виконт – сын кардинала», но истинное его имя – Арман Шпинель де Лорм. Мамочку произвели в потомственные дворянки по поводу рождения кардинальского первенца.

– Вот отчего молодцу пришла идея восстановить справедливость приватным и в то же время сакральным путем. Верно?

– Я вижу, что не ошибся в тебе.

– И меня зовут воздать этому Арману ту справедливость, на которую я только и способен. Облегчить ему участь, так? Немного же тебе нужно!

– Я делаю что могу, а Единый Бог – всё остальное, – ответил лекарь степенно, поглаживая длинную бороду тонкими смуглыми пальцами. – Вот, ты уже идешь рядом со мной и разговариваешь, не так ли?

Я рассмеялся такой логике.

– Ну, если уж иду, давай познакомимся поближе. Я Хельмут, сын Готлиба из города Бергена, палач и сын палача.

– А мое имя – Сейфулла, то бишь «Меч Аллаха». Сейфулла по прозвищу Туфейлиус.

Я не удержался, хихикнул. И звучно.

– Так меня прозвали христианские студиозы Кордованского университета, что в Готии, за пылкую любовь к трудам ибн-Туфейля, великого медика, философа, поэта и автора нравоучительной книги о Живом, сыне Сущего, – пояснил медик.

Всё это я пропустил мимо ушей, лишь подивившись такому букету добродетелей:

– Уж больно ловко ты клинком владеешь для поэта и философа.

– Тот, кто лечит раны, должен представлять, как их наносят. Я же говорил тебе.

– А как с твоими способностями следопыта – тоже врачебная надобность?

Это не мои, а моей валиде таланты. Супруги. Постой-ка!

В это время его вороная издала какой-то горловой звук, похожий одновременно на рычание и стон.

– Это ее сроки приходят – так я и знал! – Сейфулла всплеснул руками. – Сейчас отведу мою Дюльдюль в укромное место. Ты знаешь, конечно, что лошадь – единственное из животных, которое умеет задерживать роды, и самое стыдливое из них, ибо использует сие умение как средство не складывать своего бремени на виду у всех.

Он спустился с дороги, приметив невысокие, но довольно густые деревца, и привязал кобылу к одному из них, а потом вернулся ко мне, сидящему на траве, неся в руках переметную суму.

– Там мои инструменты на случай, если пойдет не так. Тот жеребец, что ненароком покрыл мою ласточку, был уж очень крупным, но красавец из красавцев и тоже древней крови. Так что я, иншалла, не буду в убытке.

Странный расклад выходит: у него даже слуг нет, даже дома – одна невидимая жена.

– Как получается, что ты всё на ходу, Сейфулла, и никаким мохом не обрастаешь?

– Пророк завещал каждому из нас быть на земле чужаком или странником. Вот я и следую этому завету.

Ну, теперь странников было по крайней мере двое. Слушая тихую возню за спиной и пустяковые врачебные байки, которыми развлекал меня Туфейлиус, я неотступно думал: что же с самого начала заставило меня заговорить с ним, какое очарование? И отчего я так скоро смирился с той не вполне понятной задачей, которую он на меня возложил?

В это время из кустов послышался какой-то тихий, но членораздельный зов.

– О-о, всё в порядке, – он поднялся и не очень изящно поковылял в сторону самозваной «родилки». Ногу, похоже, отсидел.

Я двинулся за ним – и увидел, что из кобыльего укрытия выскользнула какая-то невнятная темная тень.

Около родильницы стоял крошечный темный детеныш, и она усердно его облизывала.

– Хорош. Голенастый такой… Ну и как мы теперь пойдем с такой прибавкой?

– Очень просто. Сейчас Дюльдюль покормит, и я поведу ее дальше, а дочка побежит следом. Так поступила их маленькая родоначальница, Черная Кобылка Старухи с плоскогорья Неджд, таковы и они все. Я бы мог и сесть на мамашу верхом, но не стану этого делать. И не пущу ее быстрее чем шагом, хотя ее дочка вполне способна идти рысью.

И в самом деле, кобыла шла ровно и бойко, а ее малышка трусила за ней с такой прытью, будто ей была по крайней мере неделя.

Вскоре наша курьезная процессия вышла на окраину Фрайбурга.

Продравшись через густую и жирную грязь, обычную для таких небольших городков, мы оказались перед гостиницей, в которой жил Туфейлиус (хозяин вроде как даже удивился), устроили Дюльдюль с ее драгоценным приплодом в конюшню и заказали еду в комнату.

– А как же твоя жена, Сейфулла? – спросил я, когда мы расправились с тушеной бараниной и целым возом тушеной репы, которую запили: он водой, я – жиденьким пивом. – Ее ты даже не кормишь?

– Никто не может видеть супругу ханифа, кроме него самого и тех ближних родичей, которые никак не могут на ней жениться, – с комической важностью ответил он. – Ты в числе запрещенных ей.

И мы отошли ко сну.

На следующее утро Туфейлиус потащился со мной прямо в магистрат, где меня в установленном порядке оформили на… гм… выполнение стандартной испытательной процедуры для ввода палача в официальную должность.

– А теперь как – пойдем к милорду или отыщем тебе оружие? – спросил он.

– Оружие, пожалуй. Чье оно?

– Покойника. Богатую коллекцию собрал. Я знаю, что у каждого из вас должен быть свой собственный меч, но у него их оказалось несколько, и все ныне без хозяина. Прочие-то ваши хитрые штучки – казенные. Собственность города.

Мы получили ключи и пошли подбирать меч к голове. Клинки, числом шесть или семь, были сложены в сухом подвале, но без особой бережности, и мой врач подносил то один, то другой к узкому зарешеченному окну:

– Смотри, вот широкий скимитар. Про такой говорят, что когда им наносят удар по шее и спрашивают казненного: «Тебе не было больно?», – он кивает и лишь только тогда голова отваливается с плеч. Имя ему – Аль-Баттар, то есть «Задира», «Вояка». Посмотри, какая золотая вязь на лезвии! Им пользовались и в бою – носитель этого меча был некогда в большом почете.

А вот меч из Сипангу, именем «тати». Им пользуются в ритуале, когда тамошний рыцарь, познав свою вину, вонзает себе кинжал в живот. Его друг тотчас же должен отсечь ему голову так чисто, чтобы она повисла на лоскуте кожи. А от ваших тупых мечей и топоров головы прыгают по эшафоту, как лягушки и тело грохается наземь, будто мешок с брюквой. Сущая непристойность!

– У твоего протеже казнь будет очень даже легкая, чистая и пристойная, – успокоил его я. – Иначе зрители просто растерзают исполнителя второй главной роли… Слушай, а то, что он вообще перестанет жить, тебя не трогает?

– Каждый из нас обречен смерти самим своим рождением в гнилой туман этого мира, – ответил он чуть напыщенно. – И всякая жизнь есть сон во сне. Не лучше ли будет проснуться?

– Ну, тебе, я думаю, виднее, – пробормотал я, вытаскивая из-под каких-то тряпок узкий меч с длинной простой рукоятью.

– Норманнский боевой, – тихо вздохнул Туфейлиус. – У них тоже кончик часто бывал притуплен, оттого что ими нужно было не колоть, а рубить доспех. И, смотри, у него уже есть имя.

– «Гаокерен», – прочитал я. – Какое странное…