В чистом поле: очерки, рассказы, стихи - Н. Денисов

Решил уехать в Ишим, куда звали знакомые ребята из «Ишимской правды». Говорили: есть вакансия в сельхозотделе и… что каждый сотрудник редакции что-нибудь да сочиняет! Стихи или прозу. А какое талантливое у них литобъединение!

Да! Приехав, окунулся в счастливую атмосферу творчества, общений, молодых увлечений, влюбленностей, в которых провел полтора года. В этот срок войдет и женитьба на девушке из Серова, студентке третьего курса Ишимского педвуза, Маше Токаревой. Столь важное дело отрубит мои планы перейти на восстановленную новым Генсеком Брежневым очную учебу в Москве!

Быт уже не допекал. Много ль надо? Жил по приезду у одиноких старичков в комнатке с окнами в зимний, заваленный чистыми снегами, яблоневый сад.

«А у нас идут снега, легкие и белые! Завалили берега, что же вы наделали?» – глядя на это снежное покрывало по утрам, нянчил я в душе светлые строчки самой юной поэтессы из литобъединения, студентки первокурсницы из педагогического Нины Ющенко.

Нравились детские стихи Петра Белова, а он был обладателем уже трех книжек. Валентин Законов, известный мне по областным публикациям еще со школьной поры, блистал новой лирикой и все цитировали его хрестоматийное:

Я вхожу в сиреневое царство,Рву букеты, небо наклоня,Чтоб девчонке в платьице цветастом,Было легче понимать меня.

Бывший автоинспектор, действующий охотник и журналист Анатолий Савельев писал хорошие рассказы о деревне, о природе. Газетчик Геннадий Рябко, переживший мальчишкой ленинградскую блокаду, писал о войне. Отмечали мы за искренность стихи вчерашней десятиклассницы Оли Знайко (впоследствии Чернышовой). Костя Яковлев, ударившийся после писания стихов в серьезную критику, сутками штудировал Белинского и Добролюбова и попутно занимался свержением с «олимпийских высот» Еврипида и Гомера, и почему-то… Энгельса. Коронное яковлевское – «старик, а Энгельс был не прав!», ставило неподготовленного новичка в ступор и тупик. Костя был доволен.

Приходили на четверговые занятия лито орденоносные фронтовики Павел Машканцев (тоже при собственных книгах), Георгий Первышин. Последний читал острые и хлесткие басни, и теперь считаю, чрезвычайно талантливые, пожалуй, лучшие в российской сатире той поры. Баснописец был в неизменном, «консервативном» офицерском кителе без погон, но при ордене Красной звезды.

Восхищались мы первышинским:

Увидев, как в волнах погиб матрос,Киту заметил гневно альбатрос:- Ты что ж его не спас, пловец-калека?- Довольно, брат, на клички ты речист,- Ответил кит. – Я оптимист.Всплывет герой,Я верю в человека!

Иногда с «морским приветом» доходила к нам бандероль с новой книгой морской прозы бывшего ишимца Александра Плотникова – в недавнем прошлом командира дизельной подлодки на Черном море.

Вернулся в Ишим и Нечволода. Приехал вместе с юной женой – «златовласой Олей». В родной город приехал, собственно, домой, здесь он учился в школе, здесь жили у него родители, братья, родственники. Из той поры помнится нечволодинское:

Ах, как я хорошо женился!Златовласой зовет её мать.И не руки у ней, а крылья,Чтоб под солнцем меня обнимать!

Он продолжал выкидывать развлекательные «штучки». Не злобные, простительные. Ездил разбирать от отдела писем разного рода жалобы в окрестные деревни и села. «Разбирался» порой так, что на него на самого приходили в газету возмущенные «телеги». Но все парню сходило с рук: заминалось и затиралось редактором Бортвиным, порой требовалась помощь и Лагунова. И парню опять прощалось. Конечно, и за талантливые стихи, которые никакого отношения к проказам молодого поэта не имели:

За туманами кони ржут.На охапке травы лежу.Угли звездны, уха остра.Детство греется у костра.Камышами шуршит волна.Колобком проплыла луна.Я за сказкой ночной слежу.За туманами кони ржут.Пусть года пролетят. Но вдругПозабуду друзей, подруг,А такое вот не смогу –Тени, ржание на лугу.Если спросят меня:– КакойКрай родимый, любимый твой? –Я о Родине так скажу:За туманами кони ржут.

Одно время нам с Володей было доверено Ишимское радио! Я был редактором – организатором передач для сельских жителей района и по службе подчинялся редактору газеты Бортвину. Нечволода делал передачи исключительно на городские темы, был в ведении идеологов горкома партии. В отличие от районного проводного радио, передачи которого я и «стряпал» и вел перед микрофоном сам, не имея диктора, нечволодинские передачи от села каким-то образом отрубались, что облегчало ряд высоких задач, которые он «решал» при содействии опытной старушки-диктора. Но… случался у парня неодолимый «стихотворный зуд», тогда он на все радийные полчаса «запузыривал» для горожан легкую музыку или песенный концерт по заявкам тружеников локомотивного депо! В конце этого бесплатного концерта по проводам объявлял в микрофон о дне и времени следующей передачи и мог добавить, держа палец на тумблере выключателя: «Оля, я пошел домой!..»

Впоследствии я «сделал» Володю одним из персонажей моей повести «Пожароопасный период». Это Пашка Алексеев. Читавшие повесть ишимцы, легко распознали в Пашке – своего неуемного и оригинального земляка Нечволоду.

Мы любили Ишим. Очень. Даже называли себя ишимолюбами. Посвящали городу стихи, песни. (Мелодию одной песни – слова мои! – отбивают сегодня «куранты» на башенке у центрального рынка…) И как было не любить этот весь домашний, уютный, с тихими двориками, зимой заваленный снегами, городок, а по маю и первой половине июня – весь в белой кипени черемух, бушующего зеленью городского сада и железнодорожного с фонтанами, с цветущими яблонями-ранетками, сквозь пахучий туннель которых двигались к вокзалу автобусы с неспешным народом.

Все, практически, знали друг друга…

Пережил я еще одну лютую зиму на улице Льва Толстого, в Киселевке, в снятой комнате у других хозяев. Купленные в горкомхозе сырые дрова разгорались в печурке только после многих титанических усилий! И все же мне удавалось вести не только младо-семейную жизнь, варить борщи, сочинять стихи о жарких деревенских сенокосах, но и делать курсовые по литинститутской программе, писать газетные репортажи.

Наконец встретили мы с Марией весну! Окна нашей комнаты смотрели на реку Ишим. А он, прошумев ледоходом, вдруг напористо полез из берегов, затопив все степное пространство правобережья вплоть до синеющего вдали Синицынского бора.

К концу июня река вошла в свое русло, я закидывал с берега удочку, клевал чебак. И с восторженным ужасом смотрел, как располневшая в телесных формах Маша Токарева, теперь Денисова, с разбегу ныряла с речного крутояра в глубину, до полусмерти напугав дремавшего под ближней корягой налима. Затем, переплыв реку, весело махала мне рукой с другого берега, плыла обратно по стремительному течению – вместе с будущим нашим первенцем во чреве, который, мечтал я, может быть, тоже вырастет моряком, в крайнем случае – морячкой!

А Тюмень звала. Обширными возможностями растущего на глазах города. И в самом конце шестидесятых, я – через год работы в Голышманово ответственным секретарем газеты «Ленинец» и через навигацию на Северной Сосьве, где проплавал лето матросом пассажирского теплохода, а Володя – через телевидение в казахстанском Петропавловске, мы вновь оказались в Тюмени.

Однажды полетели в молодой Нефтеюганск литературной группой проводить там Дни литературы. Начало марта. В Тюмени уже весной припахивает, кавказцы, как весенние востроносые грачи, поналетели, веточки мимозы к 8-му Марта продают по сногсшибательным ценам, а нефтеюганские бродячие псы только и спасаются от лютующих еще северных холодов на теплых чугунных люках городской теплотрассы.

Нечволода, как сотрудник Бюро пропаганды, блистая новой дубленкой и бобриковой шапкой, прилетел пораньше, чтоб обеспечить нам график выступлений. Поселился (сумел!) в шикарной по тем временам «канадской» гостинице из сосновых брусьев, куда селили обычно иностранных специалистов и наше высокое начальство – министров, партийных боссов.

Суточное проживание в «канадской» – на фоне пылающих факелов попутного газа! – стоило пять-восемь рублей. Немало по тем временам. Нам, остальным стихотворцам и прозаикам, выделили прохладную обшарпанную двухэтажку под названием «Обь» № 2, где суточная плата в пятикоечном номере была всего 70 копеек с носа.

На утро начальник нашей делегации, заведующий (он называл себя директором) Бюро пропаганды Шумский, непосредственный Володин начальник, потопал в своих высоких валенках с калошами меж крутых сугробов в соседнюю «канадку», чтобы дать указание подчиненному ему сотруднику. Дежурная гостиницы, оглядев живописного, огородного вида, пришельца, разрешила бедному Сереже только постоять на коврике у входа, заявив решительно, что «писатель Нечволода сейчас не принимает».