Коммод. Шаг в бездну - Михаил Ишков

— Точно, — вмешался в разговор Коммод, вполне освоившийся в тактике префекта и подхвативший его философские рассуждения. — Мне нужны верные люди. Виктор, мне и в голову не приходило нанести ущерб чести твоей сестре, однако, глубоко обдумав все сказанное, я вынужден сегодня же взять ее. В противном случае, если я отступлю, моя честь потерпит жестокий урон, а моя честь — это достоинство всего Рима. Я понимаю твои чувства, но так распорядились великие боги.

— Не надо примешивать сюда богов, — грубовато возразил Матерн. — Где приметы, где знаки их воли? Да, я хочу стать декурионом, я умею воевать, но я не вправе переступить завет отца, поручившего мне заботиться о Кокцеи, обеспечить ее будущее.

— Когда ты станешь легатом и будешь введен в сенат, будущее Кокцеи устроится сама собой. Тогда тебе не придется беспокоиться за нее, — ответил Переннис.

В следующий момент император неожиданно сел на ложе, хлопнул себя по коленям.

— Что касается воли богов, ты прав, Матерн! Нам следует обратиться к Фортуне Первородной. Бросим кости! — предложил Коммод. — Из трех раз. Только кости будут мои, — торопливо заявил он и, как бы застигнутый врасплох, тут же принялся оправдываться. — Они не фальшивые, самые что ни на есть правильные.

Охотник подозрительно глянул на цезаря.

— Клеандр! — позвал император.

Спальник тут же вошел в столовую. У Перенниса сложилось впечатление, что тот ждал у порога.

— Принеси мои кости, те, счастливые, оправленные в золото, — приказал Коммод.

— Слушаюсь, господин.

Император возбуждено потер руки.

Все три броска оказались в пользу цезаря. Тот не мог скрыть ликования.

— Видишь, Матерн, Фелицита, богиня счастья, сегодня на моей стороне. Теперь я не могу отступить, иначе удача отвернется от меня, и, следовательно, от всего римского государства. Сам понимаешь, чем это грозит в преддверии похода.

Матерн грязно выругался и опустил голову.

Кокцея, доставленная Клеандром в спальню императора, долго сидела взаперти. Ужас обернулся оцепенением. Перехваченная Клеандром в коридоре у самого выхода из триклиния, она попыталась вырваться, но спальник оказался силен и опытен. Он перехватил ее в талии и понес по коридору.

Кокцея притихла только возле двери, ведущей в спальню императора. Здесь неожиданно соскользнула на пол, оттолкнула раба и выхватила из складок стóлы маленький кинжал.

— Глупая, — вздохнул Клеандр, — зачем тебе эта железяка?

Его сонное, округлое лицо оставалось спокойным. Взгляд усталый, веки чуть опущены.

— Не понимаешь ты своего счастья, — продолжил спальник. — Прикинь, сможешь ли ты вырваться отсюда, тем более причинить вред повелителю мира? И зачем причинять ему вред, когда доставленные тобой ласки откроют перед тобой весь мир.

— Я не из таких, — горячо возразила девушка.

— И молодой цезарь не из таких. Ты всерьез полагаешь, что в силах противостоять воле правителя? Ступай в спальню и приведи себе в порядок.

— Ни за что!

— Тогда я приглашу Клиобелу, она живо научит тебя уму — разуму.

— Эту жирную корову?

— Ага. Эта жирная корова одной рукой придавила посягнувшего на ее честь гладиатора. Было дело. Еще в Риме. Тебе приходилось бывать в Риме, видела дом Тиберия на Палантине?

— Нет.

— Тогда чего ершишься? Неужто тесная хижина на берегу Данувия тебе дороже, чем переполненный чудесами, роскошью и величием, волшебный дворец. Исполни свое женское дело, и его двери распахнутся перед тобой. Господин добр и… как бы помягче выразиться… прост.

— Но я не хочу!

— Глупости. Увидишь его во всей красе, погладишь мужское достоинство, захочешь. Если понравится, можешь полизать.

Глаза у Кокцеи расширились, ее бросило в краску, а Клеандр между тем доверительно продолжал.

— По секрету тебе скажу, его отец вовсе не император Марк, а сам Аполлон. Это он в образе гладиатора явился к императрице Фаустине и заронил в ее лоно божественное семя. Она тоже кричала — не хочу, не хочу. Потом захотела. Эх вы, бабы! — горестно вздохнул спальник. — Вот и Клиобела тоже… Так что звать кухарку или добром пойдешь?

Кокцея разрыдалась громко, навзрыд и, подталкиваемая Клендром, переступила через порог спальни.

— Жди, — на прощание сказал Клеандр, потом попросил. — Ножик‑то отдай.

— Ни за что! — воскликнула Кокцея и прижала оружие к груди. — Я лучше убью себя!..

— Еще лучше выдумала! — всплеснул руками спальник. — Решила, значит, забрызгать своей кровью господина? Это что же получается? Поднимайся, Клеандр, среди ночи, слуги вставай, истопники вставай и готовь господину баню, чтобы он смыл с себя твою кровь? Как вы жестоки, люди!

Кокцея с откровенным недоумением глянула на спальника.

— А ты кто? Разве не человек? Не раб?

— Конечно, раб, — согласился Клеандр и тут же с некоторым восхищением добавил. — Но и повелитель!..

— Как это? — еще раз спросила девушка.

Клеандр тем временем взял из ее руки кинжал, спрятал у себя в поясе.

— А вот так, — строго заявил он. — Я — раб, существо ничтожное, мерзкое, а поди ж ты, великий цезарь, чье слово закон на всем orbis terrarum* (сноска: круг земель, т. е. весь известный мир), подчиняется мне. Мы с ним не разлей вода, и, когда императрица Фаустина рожала Коммода от Аполлона, моя мать зачала меня от быстроного и хваткого на юных девиц Меркурия.

— Врешь! — не поверила Кокцея.

— Клянусь Меркурием! Он сам признался. Ладно, ты давай проходи, располагайся, — заторопил ее Клеандр. — Ты пока глупа, а сольешься в любовном экстазе с отпрыском божественного Марка и сама приобщишься к семье олимпийцев.

— Не хочу я ни с кем сливаться, — зарыдала Кокцея. — Я домой хочу, к маме.

Клеандр задумался, потом согласно кивнул.

— Да — да, мама… — вздохнул он.

Спальник уперся взглядом в стену, как бы пронзил ее, и унесся в азиатскую даль, во Фригию, откуда в Рим приволокли его мать — гречанку.

— Мама… Это так волнующе, так поэтично, — прошептал он.

— Отпусти меня домой? — также шепотом попросила девушка.

— Меня накажут, — едва слышно ответил Клеандр.

— Как? — испуганно в тон ему спросила девушка.

Клеандр повесил голову задумался, потом выпрямился и неожиданно громко, с некоторой даже истеричностью в голосе, рявкнул.

— Если бы я знал.

Кокцея вздрогнула, а Клеандр вновь понизил голос и объяснил.

— Может, поставят в угол коленями на соль или прикажут всыпать десяток «горяченьких». А то оттаскают за вихры — видишь, какие у меня локоны? Просто на загляденье. Одно удовольствие руки вытирать.

— Хватит дураком прикидываться, — строго и громко заявила Кокцея.

— Поживешь с мое, — признался спальник, — не тому научишься. А ты иди, дочь Венеры. Веди себя тихо, иначе позову Клиобелу. У нее папа Геркулес.

Он втолкнул девушку в спальню и закрыл дверь.

Кокцея огляделась. Ложе, стоявшее посреди скромных размеров комнаты с высоким, расписанным потолком, было огромно и завешано прозрачной сетчатой тканью. В изголовье с обеих сторон, в углах, возвышались лампадарии — столбы, на которые подвешивались масляные лампы, предназначенные для освещения. Был в спальне и большой мраморный канделябр. На стенах фрески, изображавшие подвиги Геракла. Окна, в которое можно было бы пролезть, не было. Может, удастся прошмыгнуть в дверь. Она выглянула в коридор.

У порога возвышался выставленный на пост гвардеец. Воин глянул на нее, повернулся к ней — на его щите грозно скалилась страшная Медуза.

— Закрой дверь! — рявкнул он на нее. — Жди!

Кокцея тут же захлопнула створку. В глазах еще стояли змеи, развевающиеся на голове горгоны. Заметила щеколду, запиравшую дверь изнутри, моментально задвинула ее. Отступила от двери. Держась ближе к стене, подальше обошла кровать. Присела в углу на роскошный по местным меркам табурет — дифрос. Вспомнила, как всплакнула мать, когда Вирдумарий явился в их дом с приказом доставить Кокцею в императорский дворец. Она молча собрала дочери узелок, благословила ее именем Минервы. Сказала — пусть тебе улыбнется удача. Больше ничего не сказала. Где теперь этот узелок? Наверное, на кухне. Клиобела сразу отобрала его, сунула куда‑то в угол. На просьбу оставить узелок при ней, кратко ответила: «Глупости! Тряпок подтереться тебе, что ли, в императорском дворце не найдут!»

Стук в дверь отвлек девушку от грустных размышлений.

— Кокцея, открой, — послышался из‑за двери голос императора.

Девушку бросило в дрожь, в глазах помутилось. Что‑то необъятно — громадное, темное, страшное надвинулось на нее. Она почувствовала себя Андромедой, прикованной к скале и ожидающей появления из морской пучины страшного дракона, который собирался полакомиться ею.