Компас - Матиас Энар

Нашу дружбу окончательно скрепила, после Хайнфельда и писем Рюккерта, короткая, тридцатикилометровая экскурсия, на которую мы отправились по завершении коллоквиума; Сара предложила мне сопровождать ее; разумеется, я согласился, прибегнув к невинной лжи – необходимости сменить свой обратный билет на поезд, – и принял участие в прогулке, к великому огорчению гостиничного служащего, который вел машину и явно надеялся побыть с Сарой наедине. Теперь-то я прекрасно понимаю, что этим и объяснялось ее приглашение: я должен был исполнять роль дуэньи, дабы лишить поездку всякого романтического оттенка. Более того, Сара очень плохо знала немецкий, а наш импровизированный водитель с большим трудом объяснялся по-английски, и меня взяли в попутчики (увы, это я понял очень скоро), чтобы оживить дорожную беседу. Я дивился цели этой экскурсии: Сара хотела увидеть памятник битве на Сен-Готарде, точнее, при Могерсдорфе, на расстоянии полета стрелы от Венгрии; я не мог понять, почему ее так интересует сражение 1664 года с османской армией и победа вкупе с ее французскими союзниками близ заброшенной деревушки, на холме, высящемся над долиной Рааба, притока Дуная, который протекает в нескольких сотнях метров от камышей Хайнфельда. Я узнал это далеко не сразу, а перед тем три четверти часа маялся, изыскивая темы для беседы с молодым и не очень любезным водителем, которому не понравилось, что я сижу в его машине, на том месте, где он надеялся увидеть Сару в ее мини-юбке, да я и сам себя спрашивал, зачем пошел на все эти расходы – билет на поезд, лишняя ночь в гостинице Граца, – неужели для того, чтобы соперничать с этим деревенским официантом, который, если честно, был вовсе не таким уж противным. (Догадываюсь, что Сара, преспокойно сидевшая сзади, наверно, здорово потешалась при мысли, что ей удалось избежать сразу двух эротических ловушек, поскольку вожделенные мечты обоих претендентов на ее благосклонность неизбежно обрекали их на полное фиаско.) Парень был родом из Регенсбурга, он окончил местную школу гостиничного бизнеса и по дороге рассказал нам пару забавных историй о селении Галлерин, принадлежащем семейству Пургшталь, орлином гнезде, существующем с тысячного года на горной вершине, которую за всю историю ни разу не удалось захватить ни венграм, ни туркам. Вокруг нас простирались пышные, позолоченные осенью рощи долины Рааба; холмы и древние погасшие вулканы Марша еще зеленели под бескрайним серым небом, чередуя на своих склонах леса и виноградники, и мы любовались этим идиллическим пейзажем Mitteleuropa[80], которому не хватало для полноты картины разве что легкой дымки тумана да переклички фей и колдуний в лесной тишине; заморосил легкий дождичек, было одиннадцать часов утра, хотя вполне могло быть и пять вечера, и я спрашивал себя, какого черта я здесь делаю в воскресенье, когда мог бы спокойно сидеть в своем поезде, идущем в Тюбинген, а не трястись в машине на поле проигранной битвы, в компании почти незнакомой девушки и официанта из деревенской гостиницы, который наверняка получил водительские права каких-нибудь пару месяцев назад; мало-помалу я погружался в угрюмое молчание; мы, конечно, прозевали нужный поворот и оказались на венгерской границе, в виду Сен-Готарда, городка, чьи дома виднелись из-за убогого здания таможни; молодой наш водитель был крайне смущен, мы развернулись и поехали назад, – деревня Могерсдорф находилась в нескольких километрах отсюда, на склоне холма, который нам и был нужен: там некогда располагался военный лагерь войска Священной империи, о чем свидетельствовал огромный, десятиметровый бетонный крест, воздвигнутый в шестидесятых годах XX века; ансамбль дополняли стоявшая поодаль часовня из того же материала и тех же лет постройки и каменный обзорный круг с изображениями хода битвы. Отсюда открывался прекрасный вид на местность: слева, со стороны Венгрии, мы видели долину, простиравшуюся к востоку до самого горизонта; с южной стороны на тридцать-сорок километров тянулась цепь волнистых холмов, отделявших нас от Словении. Сара, едва выйдя из машины, пришла в волнение; осмотревшись вокруг, она полюбовалась пейзажем, потом крестом, твердя: «Это просто фантастика!», несколько раз прошлась от часовни к кресту и обратно, затем стала изучать большой обзорный круг. Я уже начал спрашивать себя (как, наверное, и наш водитель, который курил, облокотившись на дверцу машины и с легким испугом поглядывая на меня), уж не присутствуем ли мы на реконструкции какого-нибудь преступления, на манер Рультабия[81] или Шерлока Холмса, и ждал, что она сейчас начнет выкапывать из земли проржавевшие мечи или лошадиные кости и объяснять нам дислокацию того или иного полка уланов или пьемонтских копейщиков (если таковые вообще участвовали в этой схватке со свирепыми янычарами). Я втайне надеялся, что это позволит мне блеснуть эрудицией, украсив ее описание битвы своим знанием турецкой военной музыки и ее значения для стиля «alla turca», столь популярного в XVIII веке, взять хоть самый известный пример – Моцарта с его знаменитым «Турецким маршем»; короче, я ждал своего часа, затаившись до поры до времени около машины, в компании нашего возницы, не собираясь шлепать по грязи дальше, к краю площадки, каменному кругу и огромному кресту, однако прошло минут пять, а Сара, уже прекратив свою беготню, все еще стояла в раздумьях, с видом детектива-любителя, над картой сражения, словно ждала, что я к ней подойду; делать нечего, я двинулся в ее сторону, надеясь, что это чисто женская уловка, намерение привлечь меня к себе; увы, то ли воспоминание о битвах былых времен несовместимо с любовными играми, то ли я плохо знал Сару: впечатление было такое, словно я помешал ей думать и изучать пейзаж. Разумеется, в этом месте ее больше интересовало то, как был создан этот мемориал, а не само сражение: монументальный крест, воздвигнутый в 1964 году, который знаменовал разгром турок, теперь служил границей, стеной, отделявшей нас от коммунистической Венгрии, современного восточного блока, нового врага, нового Востока, который столь естественно сменил тот, старый. И в ее размышлениях не было места ни для меня, ни для «Турецкого марша» Моцарта; она достала из кармана блокнотик, что-то записала и улыбнулась мне, явно очень довольная этой экспедицией.

Снова зарядил дождик; Сара закрыла блокнот и сунула его в карман своего черного плаща; мне пришлось отложить на обратный путь соображения о влиянии турецкой военной музыки, с ее ударными инструментами, на европейскую; несомненно, что в 1778 году, когда Моцарт писал свою одиннадцатую фортепианную сонату, присутствие османских войск в Европе, осада Вены и вот эта битва при Могерсдорфе были давно уже забыты; тем не менее его «Rondo alla turca», вполне возможно, звучало очень современно, живо напоминая о связи с мехтером[82] – оркестром янычар; уж не знаю, что его вдохновило – может, рассказы путешественников, или же он просто был гением синтеза и потому блестяще воспроизвел все характерные черты турецкого стиля эпохи; я и сам, желая блеснуть эрудицией в нашей колымаге, тащившейся по равнине Штирии, в золоте осенней листвы, отважился на «синтез» (что было чистым бахвальством!), помянув работы Эрика Райса и Ральфа Локка, которых уж никак не обойти при разборе данной темы. Моцарту удалось настолько блестяще перенести турецкий колорит, ритмы и ударные инструменты на европейскую почву, что даже великий Бетховен, в своем собственном марше из музыки к пьесе «Афинские развалины», с его «там тататам, там-там тата там», всего лишь скопировал Моцарта или, быть может, решил воздать ему должное. Впрочем, для того, чтобы создать хорошую восточную музыку, одного желания мало. Мне не терпелось рассказать Саре – именно теперь, чтобы немного развлечь ее, – о том веселом перформансе, записанном в 1974 году, который устроили восемь всемирно известных пианистов: составив на сцене звездочкой восемь роялей, они исполнили «Турецкий марш» Бетховена; в первый раз мелодия в этой странной аранжировке прозвучала в унисон, из-под шестнадцати рук; затем, после аплодисментов, музыканты снова уселись на свои места и заиграли тот же марш, но уже в шутливом ключе: Жанна Мари Дарре[83] «путала» ноты, Раду Лупу[84] извлек откуда-то феску и нахлобучил на голову – вероятно, желая показать, что он, румын, здесь ориентальнее всех; он даже вынул из кармана сигару и закурил ее, ухитряясь при этом что-то играть и одновременно стряхивать пепел на соседей, к великому неудовольствию сидевшей рядом Алисии де Ларрочи[85], которая не находила ровно ничего смешного в этой какофонии с диссонансами и фальшью, как и бедная Джина Бахауэр[86], чьи руки казались до смешного крошечными в сравнении с ее грузным телом; несомненно, «Турецкий марш» – единственная пьеса Бетховена, над которой они могли позволить себе так порезвиться, хотя втайне, вероятно, мечтали повторить сей подвиг, например, с одной из баллад Шопена или с сюитой для фортепиано Шёнберга; хотелось бы услышать, что способны привнести в эти произведения юмор и клоунада. Кстати, вот и вторая тема для статьи – намеренные искажения стилистики и ирония в музыке XX века; правда, сама идея не нова, – по-моему, на нее уже кто-то замахнулся: нечто подобное, как мне смутно помнится, написано (но кем?) по поводу иронии у Малера.