Статьи из журнала «Компания» - Дмитрий Быков

Это я к тому, что «Родину» сейчас можно отлучить от телеэфира, ошельмовать, замучить судами — метаться уже поздняк. «Родина» знает, что любой отрицательный пиар идет ей в плюс. К ореолу защитников коренного населения прибавился нимб гонимых. Партия, еще вчера считавшаяся кремлевской марионеткой, сорвалась с руки и пошла гулять сама, подхваченная настроениями куда более мощными и опасными, чем любые коммунистические симпатии. И если Рогозин поведет себя правильно — он на это не очень-то способен, но кто сказал, что его некем заменить? — скоро у «Родины» соперников не останется.

Впрочем, вряд ли кремлевские политтехнологи в 2003 году этого не учитывали. Не такие же они болваны в конце концов. Видимо, они с самого начала понимали, что такая партия рано или поздно в России возникнет. Не зря наше развитие столь циклично и предсказуемо. Вот им и показалось, что лучше создать ее самим. Тогда есть шанс, что когда освобожденный демон перестанет быть управляемым и сожрет все вокруг себя, он пощадит хотя бы того ученика чародея, который столь дальновидно выпустил его на свободу.

9 декабря 2005 года

№ 394, 12 декабря 2005 года

Запах жизни

К Новому году японцы освоили выпуск новых освежителей воздуха. Названия у них длинные и печальные. Например: «Первый поцелуй на чертовом колесе в городском парке культуры и отдыха в районе Тенпозан (Токио)». Или: «Запах шеи официантки в портовом кабаке (Осака)».

Дело хорошее. Я, правда, не думаю, что попадание будет стопроцентным, — в конце концов, даже цвета воспринимаются двумя людьми неодинаково, что уж говорить о такой тонкой материи, как запах… Блок считал, что девятисотые годы вначале были розовыми, а потом стали лиловыми; Белому они виделись сначала багряными, а потом типа золото в лазури… Однако запах первого поцелуя на чертовом колесе в парке культуры и отдыха имени Горького (Москва) я, пожалуй, разложил бы на составляющие: запах дешевеньких духов, которыми пользовались наши девушки («Клима» — это был потолок, они редко встречались, чаще — какая-нибудь «Ночная фиалка»), запах тополей — дело ведь происходит где-нибудь в мае, и немного еще пахнет водой и тиной от прудика внизу, и с прудика доносится визг и стук — катамараны сталкиваются с лодками… Что это были бы за освежители воздуха, вобравшие в себя главные запахи жизни? «Запах сентябрьских кленовых листьев по дороге из школы через сквер на улице Дружбы, Москва» (хорошо бы с шуршанием. Как они шуршали!). «Первая после зимы поездка на дачу на излете эпохи застоя» — с вкраплениями сосисок и картошки на свежем воздухе. «Первая ночь с любимой после страшного количества бухла в гостях у друга» — помнится, пили калгановую настойку, оказавшуюся сильным слабительным. Запах калгановой настойки, что сымитирует тебя?!

Японцы, как всегда, мудры — зря, что ли, они впереди планеты всей в смысле технологий? От жизни остаются не свершения, не тома, не политика (которая вся сводится к повторениям давно известных ситуаций), а вот именно запахи. Страшно, конечно, если нечего вспомнить, кроме запаха шеи официантки в портовом кабаке. Никогда не нюхал портовых официанток. Но вот шапка ребенка, вернувшегося с мороза… или разгоряченная дочь, прибежавшая со свидания и пахнущая духами, легким алкоголем и чужим табаком… хорошо, подчеркиваю, если чужим… Нет, что вы ни говорите, а жизнь все-таки состоялась. От всего Пруста остался один вкус печенья, размоченного в липовом чае, — но это, как выясняется, не так мало. Кто там сейчас помнит злоключения Альбертины и его метания по этому поводу? А липовый чай с печеньем — это навеки.

С Новым годом, господа. Нет никаких итогов уходящего года — ушел, и ладно, и спасибо за все, и дай Бог, чтобы следующий был не хуже. Но вот запах искусственной елки, доставаемой с антресолей, и мандаринов (куда без мандаринов?!), и хлопушечного пороха, и студня, и духов, естественно, потому что какой праздник без женщины… все это, в общем, и есть смысл. Поздравляю всех с возвращением самого эфемерного запаха и самого грустного праздника. Подозреваю, что так пахнет само время — советским шампанским с легким оттенком дрожжей, духами, порохом; и морозным ветром из форточки, открываемой ровно в полночь, чтобы выпустить все старые запахи и впустить новые.

20 декабря 2005 года

№ 395, 19 декабря 2005 года

Город Кроткий

Известие о переименовании Грозного (предположительно — в Ахмадкалу) вызвало у российской молодежи неоднозначную и непредсказуемую реакцию. Говорю именно о молодежи, поскольку передачу на эту тему вел вместе со своими студентами на радио «Юность». Думал, что идея сделать из чеченской столицы город-мемориал Ахмада Кадырова вызовет понятную иронию в наименее гипнабельной и наиболее веселой прослойке российского общества. Ничего похожего: все понимают, что происходящее закономерно.

«А как вы сами относитесь к переименованию Сталинграда в Волгоград? — спрашивает меня один тихий ядовитый мальчик. — Оно вам нравится, наверное?»

Что тут скажешь? Не нравится. Переименование Царицына в Сталинград — холуйство. Переименование Сталинграда в Волгоград — тоже холуйство. Пожелание отдельных персонажей переименовать Волгоград обратно в Сталинград — холуйство в квадрате.

И тут я понимаю, что мне на самом деле не нравится. Дело не в Ахмаде Кадырове, к которому я отношусь в высшей степени неоднозначно. Дело в принципе. В языческом принципе, который, кстати, сохранился и в иудаизме: когда ребенок заболевает, ему меняют имя, чтобы отпугнуть демонов. Когда некоей вещи очень боятся, ее избегают называть по имени, чтобы она не появилась. Язычество, да и иудаизм, — в отличие от храброго, безбашенного христианства, слишком даже любящего называть вещи своими именами, — очень осторожно работают с реальностью. Они меняют не ее, а свое восприятие этой реальности. Если вслух сказать «медведь», придет очень страшный зверь. Поэтому ему придумывают кучу эвфемистических названий — Михайло Потапыч, Толстолапый, еще какие-то… Я слышал, что и сравнительно невинное обозначение «медведь» — подумаешь, мед ведает, что страшного? — эвфемизм не сохранившегося, очень страшного и настоящего имени главного владыки русского леса. Чистое язычество, зависящее от ритуалов, имен, условностей — и никак не желающее принять реальность в чистом виде.

Что изменилось оттого, что последователи Джохара Дудаева перестали называть свою республику Чечней? Что принципиального случилось, когда они предпочли гордое имя Ичкерия? Жизнь лучше стала? Боевого духа прибавилось? Это тоже рудимент древнего, языческого отношения к миру — на Кавказе этого много, там вообще первобытно ценят ритуал, обряд… Почему надо непременно стирать с карты России слово «Грозный», данное еще Ермоловым? Потому, что город этот оказался в свое время слишком грозным, и не для кавказцев, как предполагал Ермолов, а для русских? Так это как раз достойная причина не забывать страшный урок истории. Переименовать Сталинград — не значит избавиться от холуйства, а переименовать Ленинград — вообще чудовищная пошлость: ну не станет этот город Санкт-Петербургом, не монтируется с ним это название в его нынешнем облике! Питер — это я бы еще понял… В пятнадцати главных городах Чечни главная улица (бывшая, вероятно, Ленина) будет названа в честь Кадырова-старшего — человека, чьи методы даже в Кремле не считают образцовыми. Есть ли лучший способ привить детям ненависть к нему? Когда чего-то слишком много — хорошо не бывает, вспомните отношение школьников моего поколения хотя бы к Ленину или к пионерам-героям, над которыми издевались, почти не стесняясь… Ладно, допустим, что вам невыносима сама мысль о прежней Чечне и желательно поскорее забыть все, что в ней творилось. Назовите город Грозный Кротким, Мирным, Плодородным — вон в Крыму селений с такими названиями не меньше десятка, — но почему взамен культа войны надо непременно насаждать культ личности? Или в России уже привыкли, что плохое побеждается только худшим?

Да, привыкли. А вернее сказать, и не отвыкали.

26 декабря 2005 года

№ 396, 26 декабря 2005 года

Пахать подано

Внимание, анонсируется новая примета времени. Полярное расслоение населения — когда на полюсах очень много народу, а в середине практически никого, — проникло в новую сферу. Раньше, например, у нас были очень богатые и очень бедные, а средний класс существовал все больше в воображении газетных менеджеров. Теперь аналогичная ситуация в сфере занятости: есть люди, которые работают очень много, и люди, которые не работают вовсе. И не потому, что не могут, а потому, увы, что не хотят.