Новые похождения бравого солдата Швейка. Часть первая - Морис Слободской

А вдали тем временем показались очертания города.

12. „Улица имени Иосифа Швейка“

В пять часов утра капитан Краузе сидел на голове Шопена и чистил сапоги Швейка. Шопен был мраморный и уже мало походил на себя, потому что кто-то отстрелил ему нос. На освободившемся пьедестале величественно блистал один утюгоподобный сапог. Над вторым капитан трудился уже сорок минут. Неподалеку под роялем сладко посапывал Швейк.

Это было второе утро в городском музее. Позавчера вечером, въезжая в город, капитан чувствовал себя наполовину повешенным. Ночью выяснилось, что он старший по чину в гарнизоне и должен принять на себя обязанности коменданта города. Вчера утром, проснувшись, новый комендант города с ужасом увидел, что Швейк чистит его сапоги, но из предосторожности ничего не сказал самозванному денщику. Потом весь день, принимая дела, он думал только о Швейке, и был так рассеян, что совсем не читал бумажек, а только писал на каждой из них либо «расстрелять», либо «оставить до выяснения». Таким образом, начальник госпиталя, который запрашивал, что делать со вшами, получил приказ расстрелять их, а лейтенант Кремер, доносивший о том, что у солдат гарнизона появился кровавый понос, долго удивлялся, как именно он должен оставить понос до выяснения.

Вечером капитан пришел к выводу, что Швейк хочет еще последить за ним и для этого напросился в денщики. Ночью он примирился с этим и решил всячески задабривать странного агента. И вот, наконец, сегодня утром он встал чуть свет, чтобы облегчить работу господина Швейка.

А господин Швейк проснулся только через три часа, хотя рояль, под которым он спал, выносили очень осторожно и уронили только на лестнице.

Комендант города к этому времени уже развил кипучую деятельность.

— Олух! — орал Краузе. — Вы не фельдфебель, а свинья собачья, раз у вас лошади ночуют где попало! Что? Некуда поставить? Да знаете ли вы, сучья лапа, что такое лошадь? Из нее можно варить суп, на ней, наконец, можно ездить, чорт побери! Это не корова какая-нибудь. А вы не знаете, куда поставить. Да в любую квартиру!

— Но, господин капитан, — оправдывала кавалерист фельдфебель, — оказывается, они не умеют спускаться по лестницам. Я вчера завел свою рыжую кобылу в одну квартиру на третьем этаже и теперь не знаю, что с ней делать. Вниз она не идет и все время лягается. Никакой мебели в квартире не осталось. Хозяйка уже выбросилась в окно…

— Молчать! — рявкнул Краузе. — Если вы родились идиотом, надо побольше слушать и поменьше разговаривать… Фогель, — обратился он к делопроизводителю, — скажите этому кретину, какие есть подходящие помещения…

Фогель нашел список и начал читать:

— Школа… здание одноэтажное, каменное. Отопление паровое…

— Осмелюсь доложить, — вмешался Швейк, — школу мы вчера осматривали, чтобы перевести туда бордель номер три, но вы сказали, что там чересчур холодно и девушки не смогут работать в таких условиях. Я думаю, что, если там слишком холодно для наших дам, лошади и подавно замерзнут.

— Можно подтопить, — сказал Краузе, — есть же в этой чортовой школе парты.

— Парты, осмелюсь доложить, сожгли еще на прошлой неделе[4]; — напомнил Швейк, — вчера как раз догорал последний шкаф из химического кабинета. Помните, взорвалась какая-то пробирка и вам пришлось тут же пристрелить директора за то, что он держит в топливе взрывчатые вещества. Там оставался еще один только учебный скелет, который никак не хотел гореть, но я его, согласно вашему приказанию, передал в роту пропаганды, чтобы они показывали его всем как жертву русских и чего-нибудь брехали по этому поводу. На всякий случай я надел на этот скелет каску и железный крест.

— Зачем? — спросил Краузе, холодея.

— Осмелюсь доложить — для ясности. Чтобы не вышло ошибки. А то ведь по скелету не видно, немец он или русский. Я даже не смог разобрать, мужчина он или женщина. Тем более, что он вообще искусственный…

— Хорошо, хорошо, — перебил Краузе, заминая разговор. — Читайте дальше, Фогель.

Делопроизводитель вернулся к списку.

— Краеведческий музей. Отличное здание. С топливом хорошо — масса горючих экспонат тов. Хотя, виноват, это помещение уже занято интендантским управлением под скотобойню[5]. Одну минуточку! В педагогическом техникуме у нас раненые, в клубе швейников — раненые, в музыкальном училище — морг номер шесть. Сейчас, сейчас… В детском саду первый бордель офицерский… Ага, вот… театр. Новое здание. Партер — четыреста мест. Значит, по военному расчету, сорок человек или восемь лошадей получается. — Фогель быстро застучал костяшками счетов. — Четыреста делим на сорок, получаем десять. Теперь умножаем на восемь… Так… Великолепно, господин капитан. Если вынести все кресла в партере, можно поставить восемьдесят лошадей, причем коноводы разместятся тут же, в ложах… Лучше не придумаешь[6].

— Осмелюсь доложить, — сказал Швейк, — есть еще одно удобство. Там, наверно, покатый пол, и конская моча будет сама стекать в оркестр. Конюхи будут очень довольны.

— А лошадям там будет удобно? — заботливо спросил Краузе. — Куда, например, класть сено?

— На сцену, господин капитан, — вмешался повеселевший фельдфебель. — Его не так много.

— Хорошо. Решено! Принимайте конюшню, — приказал капитан и, отпустив фельдфебеля, повернулся к Швейку. — По-моему, совсем не плохой вариант. Верно?

— Осмелюсь доложить, господин капитан, — сказал Швейк, — вы так хорошо понимаете и любите животных, как будто вы им родной брат. Я это заметил еще, когда вы изволили обнимать ногами ту корову.

— Ну, это вы преувеличиваете, — застеснялся польщенный Краузе. — Просто эти скоты не умеют обращаться с животными, и приходится их учить.

— Это, осмелюсь доложить, вы совершенно правильно заметили, — с животными надо обращаться умеючи. С неким лейтенантом Бренером произошел «а этой почве очень странный случай. Он был страстный любитель кошек и отовсюду присылал в Берлин отцу какие-нибудь редкие экземпляры. Постепенно у него собралась лучшая в Германии коллекция. Особенно он гордился серой ангорской кошечкой, которую он раздобыл в Греции. И, конечно, когда после ранения этот Бренер получил отпуск и приехал к папе в Берлин, первый вопрос его был насчет этой кошечки. «Спасибо тебе, сынок, — сказал ему папа Бренер, — она была самая вкусная из всех». Потом, когда лейтенанта приволокли в участок за избиение отца, он не оправдывался, а только плакал и просил отдать ему хотя бы шкурку. Но когда человеку не везет, то уж до конца. Оказалось, что шкурку отняли, когда папа Бренер добровольно отдавал теплые вещи. Он был связан и поэтому не мог отстоять кошечку.

Пока Швейк рассказывал, капитан одобрительно кивал головой и что-то быстро писал.

— Вот, — сказал он, закончив. — Это полный список переименованных улиц. Я хотел с вами посоветоваться. Все-таки вы… рядовой, — капитан многозначительно кашлянул, — и как представитель… Ну, словом, послушайте… Бывшая улица Свободы — теперь Германский проспект. Площадь какого-то Пушкина — теперь Хорст Вессель-плац. Дальше, улица Некрасова — Солдатская улица[7]. Задонская улица… Постойте, постойте… Знаете, она еще не названа. Хотите, мы назовем ее вашим именем? Улица имени Иосифа Швейка, а?

— Осмелюсь доложить, вы меня смущаете. Я понимаю, скажем, имени господина Гиммлера.

— Уже есть! Улица Гиммлера — это та, с садиком.

— Ах, где виселицы! Ну, это к нему очень подходит. Но насчет меня…

— Не скромничайте… — перебил капитан. — Пусть будет одна улица имени рядового… — И капитан опять многозначительно кашлянул. — Я знаю, вы этого достойны. Сейчас же я съезжу и заставлю переменить табличку.

И, не дав Швейку возразить, капитан выбежал из комендатуры.

13. Разговор по душам

Итак, капитан Краузе побежал срочно переименовывать Задонскую улицу в «улицу имени Иосифа Швейка».

Оставшись один, Швейк занялся уборкой. На глаза ему попался номер газеты «Верноподданный». Эту газету немецкое градоначальство выпускало на русском языке для населения. Швейк попробовал читать. Оказалось, что он еще помнит русский язык, которому научился в плену во время прошлой войны.

В этот момент, распахнув дверь животом, в комендатуру буквально ввалился посетитель, тучный, сизоносый обер-лейтенант.

— Простите, господин комендант… ик… Тысячу извинений! — пробормотал он, тщетно пытаясь встать: — Я сейчас встану. Вот увидите, сейчас найду точку опоры и встану.

Последнее обещание было беспочвенным хвастовством. Встать обер-лейтенант не мог и только делал плавательные движения на полу. Швейк подхватил его под руку, поднял и прислонил к стене, как это делал когда-то с фельдкуратом Кацем.