Грозный. Буденновск. Цхинвал. Донбасс - Александр Сладков

Как бы я хотел, чтоб сюда, в Грозный, на час, на четверть часа привезли преподавателей из моего училища. Делегацию. Четыре года меня дрючили. Присвоили лейтенанта, вручили диплом и «поплавок». А что такое война на самом деле, так и не дали понять, не объяснили. Сколько времени я провел на плацу, маршируя? Сколько времени я потратил на уборку снега, на подметание училищного асфальта? Сколько я мыл посуду, если исчислять в неделях, в месяцах? Сколько по ночам перечистил картошки? Сколько намыл полов – в километрах квадратных? Сколько их же натер вонючей мастикой, шуруя тяжеленной «машкой» по казарменной взлетке? И что? Ни хрена мне приобретенные навыки здесь, в Грозном, не пригодились. Чтоб выжить, здесь необходимо совсем другое. А просто выжить – этого же мало. Нужно еще и победить.

На площади, там, где только что шагала пехота, взлетают верх и брызгают в стороны несколько гигантских султанов. Пыль от кирпичной крошки заслоняет солнце. Визжат осколки. Слева, у моста разгорается перестрелка. Матерясь, убегаем на территорию больничного комплекса. Минута-две – и садимся на бетонную опалубку мемориальной стены. Дышим. Вадик, как всегда, курит. Все, конец съемкам. То ли боевики нас заметили, то ли решили по «махре» нашей зарядить… На площадь пока высовываться нежелательно.

Я потерял счет дням. Ни за что не скажу, понедельник сегодня или четверг. Знаю, что январь. День за днем мы выходим из бункера и ныряем в развалины. Выбираем улицу и потихоньку проползаем вперед. Прижимаясь к домам. Вернее к их осыпающимся останкам. Идем, пока нас не останавливают слишком уж близкие взрывы и выстрелы. Или черная, охрипшая в корень пехота.

Бывает, что развалины выдавливают из себя беженцев. Вот сейчас на нас выходит очередная группа. Пятеро наших военных и четыре женщины, вроде русские. Один боец, автомат за спину, руки в карманах брюк, сплевывая шелуху семечек, идет впереди. Потом три женщины. На плечах связанные попарно пластиковые пакеты. За ними, тоже увешенный сумками и чемоданами, шагает еще боец. Совсем рядом звенит перестрелка. Мы снимаем. На нас никто не обращает внимания.

Последней идет бабушка в высокой меховой шапке. И в огромных очках. Тянет по грязи волокушу-тележку на маленьких колесиках, груженую чемоданом. Она как-то нелепо смотрится в шарфе, обернутом вокруг стоячего воротника плюшевой шубы. Позади бабушки, метрах в двадцати, гремит взрыв. Взлетают куски асфальта, комья земли, поднимется в воздух ржавый кровельный лист.

Чеченцы спрятались по родовым аулам. Кто-то сел на пособия в Ингушетии, в специально созданных лагерях беженцев. А этим куда? Русские русским почти не помогают. Сколько их, бедолаг, скитается по Средней Азии, по Закавказью? Разве на исторической Родине их кто-то ждет?

Это на Кавказе самый дальний дядя, троюродная сестра готовы принять хлебнувшую горя родню. Здесь даже детских домов не существует! Сирот сразу разбирают по семьям.

Разминувшись с процессией беженцев, сталкиваемся нос к носу с очередными военными. Отделение, человек десять солдат. Протискиваясь вдоль стен, по «слепому» пространству, задевают нас своими бушлатами и быстро уходят куда-то в тыл. Это же огнебат! У каждого за спиной по два тубуса от «шмелей». Завязали гулять, голубчики! На работу вышли. Изгоняют из дворца злых духов. Огнеметами.

В подвале рохлинского штаба накурено. За одеялом, висящим вместо двери, – какофония. Выкрикиваемые в трубки позывные, команды, координаты, обрывки фраз радиообмена, выведенного на громкий звук – все вперемешку. Мы с комкором в соседней комнате. Сидим на каркасах армейских кроватей, на панцирных сетях, как на гамаках. Друг против друга. Философствуем. Обсуждаем войну. Рохлин меня удивляет. Каждый его ответ непредсказуем.

– Ну да, Лев Яковлевич, бои. Зато сколько настоящих солдат мы здесь воспитали.

– Настоящий солдат рождается не в бою. На полигоне. Только на полигоне.

Голос у генерала высоковат, во всяком случае для боевого комкора. И скрипуч. Так мог бы говорить, скажем, учитель, который ничего более грозного, чем указка, в руках не держал. Рохлину все равно, как его воспринимают. Видно, что он смертельно устал.

– Ну воспитали мы здесь настоящих бойцов… А что потом с ними делать будем?

Теперь в России молодых людей, почувствовавших запах крови, тысячи. Они должны были убивать, чтобы выжить. Ош, Карабах, Абхазия, Таджикистан, Южная Осетия, Северная Осетия с Ингушетией. Где только наши не поучаствовали… Но! Солдат, единожды посланный на войну, остается в окопах насовсем, домой возвращается лишь его оболочка. Для окружающих он – живая мина замедленного действия. Когда она бахнет? Одному Богу известно. Я был курсантом и стоял в очереди в авиакассу. Толпа – конца и края не видно. Вдруг подошел какой-то невзрачный парнишка. Предъявил книжечку, попросил пропустить без очереди. Возмущенные граждане загалдели: «Подумаешь, ветеран», «В очередь, шелупонь!». Через мгновение маленький человечек пошел в бой. Он расшвыривал очередь, пока она сама в страхе не расступилась. А потом, засовывая удостоверение во внутренний карман, с ненавистью сказал: «Мрази».

Собираемся в рейд. Надо подобраться поближе к дудаевскому дворцу. В Дом Павлова. Я и Кук. Вадик остается здесь, в подвале Скопенко. Разведчики-провожатые ждут нас. Досвиданькаемся и выползаем на свет. Перед нами улица Первомайская. Перебегаю ее первым. Мировой рекорд, точно. Под ногами фыркают пули, вздымая маленькие фонтанчики. Заскакиваю на парапет. Меня хватают сильные руки и затаскивают внутрь. За мной так же затаскивают и Кука. Новый корпус нефтеинститута несколько раз переходил из рук в руки. Его обороной руководит Серега Павловский – полковник. Отсюда и название «Дом Павлова». Правда, сейчас это уже не оборона. Как говорят московские аналитики, «ситуация стабилизировалась».

– Давно ждем, проходите.

Следуя за Павловским, оказываюсь в темной комнате. На столе сжатая гильза от ЗУшки. Калибр 23 миллиметра. В гильзе соляра. Фитиль наружу. Горит. Как во время Второй мировой. На столе уже привычные минные колпачки. Павловский – крупный мужик. Не толстый, мощный. Глаза чуть раскосые. Лицо широкое. Усы.

Меня интересует дворец.

– Сильно оттуда долбят?

– Да уже не особо… Задавили мы их. Вот снайпера только. Я не знаю, кто там во дворце сейчас. Дома вот не можем пока взять, которые к дворцовой площади прилегают. Ну что, пойдем?

Поднимаемся на следующий, шестой этаж. Из окна открывается черно-белый пейзаж. Словно большая картина, нарисованная углем по серому ватману. Развалины. Виден дворец. Мощная серая многоэтажка. Четко слышен свист пуль. Кук снимает.

– Что будете снимать? Показать что-нибудь?

– Работайте, как работали.

– Да? Вот сейчас ПТУРами будем работать.

У «павловцев» в разгаре трудовой день. Бойцы выносят из разбитой аудитории стол, устанавливают на нем ПТУР. Хлоп! Огненная сигара улетает в проем окна. Подключается ДШК. Он лупит, а со стен вокруг сыплется штукатурка. Стрелок скрывается за щитком а‑ля пулемет «Максим». К этой работе присоединяется артиллерия. Она долбит так, что к нам на пятый этаж залетает кирпичная взвесь. Где-то выше, над нами, расположился корректировщик. Слышу, как он хриплым голосом выдает по рации координаты.

Вредное, вредное производство…

Я сижу на лестничной площадке, на ступенях. Спиной к стене. Там, за ней дворец. Подоконник низкий. Ниже колена. Кук на корточках. Снимает из этого же окна. Вдруг, увлекшись, он поднимается во весь рост. Павловский кричит: «Садись, садись!». Кук тут же приседает. Но я слышу звук «дзынь!» – пуля рикошетит от стены и уходит куда-то в сторону. Кук оседает и валится на спину. Камера падает ему на грудь. Он хрипит:

– Капеееец…

Я уже на животе. Хватаю его за ботинок, потом за штанину. Вытягиваю из-под проема.

– Давай его сюда, на лестницу! Сажай его, сажай. Снайпер! Санитара сюда, быстро!

Пытаюсь удержать Серегу в сидячей позе. Но его обмякшее тело не слушается.

– Кук! Кук, ты живой!?

Я шарю пальцами по его волосатой груди, по шее, по голове. Замечаю – на голове кровь. Нащупываю длинную бороздку на черепе. Ото лба в сторону затылка. Длинную. В сантиметр глубиной. Нажимаю пальцем на ее дно. Вроде цел череп-то! Голова не пробита. Кук стонет, приоткрывает глаза.

– Ммм… Только матери не говори…

Я смеюсь:

– Ну вот! Сейчас побегу на телеграф! Буду маме твоей звонить.

Санитары уже крутят бинтами Куку вокруг головы. Потом один из них всаживает раненому промедол. Прямо через куртку. Чуть выше локтя. Кук даже не дергается. Только мычит. Павловский настороженно склоняется к ему:

– Что такое, Серега? Что? А? Серега?!

– Уууу… Ммм…

– Санитары! Вы что, охренели? – Павловский замахивается кулаком. И быстро, радостно тараторит: – Челюсть замотали! Сейчас Сережа, они полегче повязку сделают! Замотали, человек слова сказать не может!