Грозный. Буденновск. Цхинвал. Донбасс - Александр Сладков

– Куда его?

– Да вот, в шею.

– Елки, артерия…

Бойца перевязывают, делают укол. И кладут на койку, что рядом со мной. От его головы до моей – сантиметров сорок. Засыпаю. И тут же просыпаюсь. Возле меня хрип, суетятся санитары… Потом они уходят. Что-то не так!

– Эй, ребята, куда! Помогите ему!

– Да он уже все…

Санитары перекладывают тело моего соседа на брезентовые носилки, транспортируют по лестнице вверх…

Собираемся в баню. Скопенко уже который день обещает. Теперь вроде ведет нас.

– Вадик, ты носки взял? Смотри! Те, что я тебе лично подарил.

– Да что толку, они все равно на меня не налезут.

Я выползаю первым. Находиться на воздухе без особой надобности не рекомендуется. На улице стоит автоматная трескотня. Вроде зачистили уже улицы рядом с комплексом. Откуда все эти перестрелки? Прохожу несколько метров и заруливаю в подъезд. Внутренностей у дома нет. Ни крыши, ни комнат… Сплошные развалины. Посредине – листы железа ржавые, обломки бетона, доски, строительный мусор. Этажей нет. Они обрушены полностью. Вместо потолка – небо. Высоченные голые стены. Под оконными проемами гармошками висят белые чугунные батареи. Сюрреализм, блин! И музон. «Гоп-стоп, мы подошли из-за угла» Ничего себе! Что за праздник? «Гоп-стоп! Ты много на себя взяла».

Пробираюсь дальше. Среди развалин на снарядных ящиках сидят человек десять. Бойцы.

– Наливай!

– Огнебат отдыхает!

На «столе» тушенка, сало, запаренная в полиэтиленовых контейнерах китайская лапша. Хлеб и водка. Полупустая трехлитровая банка томатного сока. И такая же с солеными огурцами. Вместо бокалов солдатские кружки. Рядом со столом огромный магнитофон.

«Теперь расплачиваться поздно!» Бойцы сидят в тесном кругу. Кто-то пьет, кто-то режет сало. Кто-то жует. И все это не вальяжно, по протоколу, а на скорости, как будто они знают: вот-вот поступит команда и придется уйти. На столе мерцает свеча. Зашедший за мной Вадик начинает снимать.

– Огнебат отдыхает!

– Снимите меня, дома не знают, жив я или убит.

«Посмотри на эти розы! Посмотри на это море! Видишь это все в последний раз!»

Из дверного провала заглядывает Скопенко:

– Сладков! Кончай херней заниматься, пошли! А вы, ребята, поаккуратнее тут!

– Да, товарищ полковник! Огнебат отдыхает!

Месим жирную грязь. Антураж – «Мосфильм» позавидует. Да какой «Мосфильм»? Голливуд! Огромный пустырь. Земля перемешана с темно-оранжевым битым кирпичом. Поваленные деревья, превращенные гусеницами танков и БМП в мочало. И погода! Самая подходящая для войны. За весь январь – ни одного ясного дня. Хмарь, туман, сумрак… Здания, окружающие пустырь – ни дверей, ни окон. Все разбито. И звуки… Свист снарядов, какие-то хлопки, взрывы, выстрелы – все словно специально подобрано звукорежиссером для какого-нибудь спектакля.

Заворачиваем за угол. Метрах в тридцати впереди два бойца заносят в подъезд носилки. На них пожилая женщина. Сверху зеленое одеяло. Рядом шагает еще одна старушка. Держится за одну из носилочных жердей. Скопенко оборачивается к нам.

– Глядите! Рассказывают, что мы над ними издеваемся. Мы их прячем наоборот!

Вот и баня. Вы такой не видали! На улице стоит АРС – машина с водой. Бак греется на соляре. Шланги внутрь. Заходим в развалины. Первый этаж. Да… Сандуны. Оконные проемы занавешены одеялами. Полумрак. На двухметровом уровне тянется труба с дырками. Душ. Скопенко, руки в боки, по-хозяйски осматривает всю эту конфигурацию и что есть мочи кричит:

– Водила! Давай!

Он же раздевается и первым лезет под неустойчивую струю. Кук снимает все с себя медленно, как перед газовой камерой. Вадик вообще сидит курит. Я сдираю прилипшее к коже трико. По гигиене мы мало отличаемся от наших военных. Из косметики у нас собой только хозяйственное мыло. Кук кряхтит, но обнажается. Даже Вадик снимает носки. Скопенко, зажав нос, аккуратно, как гранату швыряет их в дальний угол.

– Геннадич!

– Вадик! Я ж тебе новые подарил!

– Эх, носочки мои! А ведь я их в Париже купил. Осенью. Ездили мы тут с Леней Иоффе в командировочку…

Рассказать про Париж он не успел. Нашу баню начинает колотить, как в ознобе. Землетрясение! Скопенко, не вытираясь, хватает бушлат:

– Обстрел! Быстрее, быстрее!

Одеяла на окнах полощутся, как в шторм паруса. Появляются дырки. Через них бьет уличный свет. Зайчики мечутся по обшарпанным стенам. Этих зайчиков все больше и больше. В комнате все светлей. Скопенко уже одет:

– В подвал, в подвал!

– Нельзя ее было, эту баню, сразу в подвале сделать?

Вадик сидит, кряхтит и натягивает «гуманитарный» носок на покалеченную ступню:

– Блин, не налезает!

Мы, уже одетые, жмемся в дверном проеме.

– Я вообще не хотел идти в эту баню! Это вы со своими носками.

Обстрел прекращается так же внезапно, как начался. На улице, кажется, почти тишина. Скопенко аккуратно выглядывает из развалин наружу.

– Секут они, что ли, когда я в баню хожу? В прошлый раз то же самое было…

Возвращается к нам.

– Может, домоемся?

Вадик округляет глаза и рычит, как будто ему предложили переспать с обезьяной:

– Вот уж хрен! Я теперь эти носки не сниму. Буду ходить в них до самой победы!

Пробираемся к Сунже. Мост. Сержант-танкист в летней форменной кепи. На вид ему лет пятнадцать.

– Какая задача?

– Вот, держать под обороной мост. Чтоб дудаевские танки не прошли сюда.

– Стреляют?

– Да. Из гранатометов, из минометов. Снайпера еще. Один танк подбили, это уже второй.

Пацаны. Натуральные школьники. Спокойно так. От них логичнее бы услышать: «Сегодня у нас была алгебра, литература…». А эти: «Один танк подбили, это уже второй». Как будто они рождены на войне. Второй танкист в черной вязаной «менатеповской» шапочке. Я никак не придумаю, что у него спросить. Застопорило. Несу натуральную чушь:

– Какие чувства вы здесь испытываете?

У солдата дрожит подбородок, как будто его мама ругает. Но отвечает он вдруг по-взрослому. Скупо. Сдержано.

– Я вам не могу сказать, какие чувства мы здесь испытываем. – Солдат смотрит мне в глаза и почти минуту молчит. Я жду. Наконец он вздыхает. Тоже по-взрослому как-то. – Одно скажу, тяжело нам здесь.

Он отворачивается. И лицо его опять, как у обиженного ребенка. Которого наказали просто так, ни за что. Он вдруг справляется с эмоциями и поднимает на меня глаза.

– Да вы у командира спросите, он все расскажет.

Бог мой, этот мальчик-сержант здесь командир. Начинается стрельба, и беседы не получается. Жаль…

Что такое удачливый репортер? Говорун, проныра? Нет, удачливый репортер – это тот, кому везет на интересных людей. Нашел – все, работа твоя удалась. А танкистов этих… я их потом не встречал.

Вжимая головы в плечи, чавкаем сапогами по грязи территории комплекса. Глаза привычно шарят по окнам развалин, по дверным проемам. Не мелькнет ли где оптика, не шелохнется тень? Главное – первым заметить. Опередить, упасть, забиться в щель. Говорят, вот, по нам, мол, бьет снайпер. Снайпер не бьет. Он делает всего один выстрел: бац – и в яблочко. А стрелки-неумехи, они так… Ведут «беспокоящий огонь». Мой взгляд выхватывает из черно-коричневого коллажа лежащий в грязи ржавый прямоугольник. Приглядываюсь. Легковушка. Машина, раскатанная танками, как кусочек фольги. Интересно, сидели в ней люди, нет?

Снега нет. Он никак не выпадет по-настоящему. Так, крупа, лишь припудривающая пейзаж. Она час-два лежит на сгоревшей технике. На развалинах. На обгрызенных осколками неживых деревьях. На разбросанных всюду снарядных ящиках. На складированных у входа в бункер телах убитых солдат. К обеду крупа тает, и пейзаж возвращается к своим жутким тонам.

Из-за угла выезжает танк. Мчится в конец улицы. Туда, к дворцу. Справа из развалин в его сторону вылетает огненная болванка. Проскакивает перед ним, рикошетит о дорогу и улетает в развалины напротив. Я замираю! Танк благополучно доезжает до конца улицы и сворачивает. Проскочили. Опять сзади ревет движок. САУ! Механ сидит по-походному, голова в черном танковом шлеме торчит из люка. В углу рта бычок. Механ похож на лихого колхозного тракториста, выползающего на пашню.

А на площади перед мостом через Сунжу уже девять наших сгоревших машин.

Сзади чавкают сапоги. Четверо пехотинцев. Расхристанные, без бронежилетов. За спиной автоматы. Бедолаги… Вадик с Куком снимают. Мне жалко пехоту. Война – это ведь не только опасность. Справился, мол, со своими эмоциями, и порядок! Нееет… Заблуждение! Война – это адский труд. Есть подвиг шахтера. Есть рекорды спортсменов. Есть космический риск и напряжение на орбите. Созидание! А солдат? Разрушитель, убийца! Плоды труда не радуют его собственный глаз. Правда, здесь на этот счет особо не размышляют. Есть враг, и его надо уничтожать.