От каждого – по таланту, каждому – по судьбе - Сергей Романовский

Вполне очевидно, что в разработке авторской модели судьбы поэта или писателя одинаково неприемлемы две крайности: когда смысловым ее стержнем оказывается «биография вещей» (само собой, сочиненных) в ущерб личности и когда центром такой модели является жизнеописание поэта, а его творческий подвиг оказывается лишь фоном, на котором описываются чисто жизненные коллизии. Этих двух крайностей талантливый автор, конечно, избежит, а общих рецептов, как это сделать, к счастью, не существует.

И еще. Сколько существует литература, столько существует и неослабевающий интерес к жизни поэтов и писателей, к тому, что мы назовем в этой книге их судьбой. И сколько авторов жизнеописаний, столько и версий биографии, столько и понимания того, что есть судьба того или иного человека. Это неудивительно, ибо сам процесс описания жизни творческой личности – это тоже творчество и результат его, по самому большому счету, можно измерить лишь одной меркой – талантом автора.

Желание знать всё о любимом поэте и возникает, кстати, потому только, что мы любим его творчество, что нам дороги многие его строки. Знать всё, например, о Ф. Гладкове или А. Мариенгофе никому неинтересно, ибо никчемно их литературное наследие, а вот знать всё о героях нашей книги, вероятно, захотят многие, потому что речь в ней пойдет о корифеях нашей русской словесности.

Кстати, разграничение поэзии и личности, стихов и поэта затруднено традицией русского литературоцентризма, «природой жизнетворческого мифа и настойчивым биографизмом канонизаторов» (А. Жолковский).

Вообще говоря, любое рассуждение о чтимом всеми поэте, так или иначе касающееся его жизни, является еще одной (часто неуклюжей) попыткой сотворения очередного мифа о нем. Поэтому нет ничего удивительного, что наблюдается жесткая положительная связь между интересом к творчеству поэта и числом созданных о нем мифов. В определенной мере это облегчает нашу задачу хотя бы в том плане, что не надо будет маяться комплексом разглядывающего чужую жизнь и читающего не тебе адресованные письма или интимные дневники.

Сложнее другое. Пытаясь рассуждать о судьбе поэта, важно ограничить себя тем, что можно назвать мерой априорной достоверности. Абсолютных гарантий достоверности излагаемого, конечно, быть не может. Но есть имена тех, чьим словам мы верим, ибо знаем высочайшую планку их нравственной чистоты. Если же отбросить и эти источники, то кроме собрания сочинений поэта, которое, как гласит расхожее мнение, и есть вся его жизнь, нам ничего не остается.

Перед исследователем, берущимся за жизнеописание творческой личности, тем более через призму ее судьбы, вечная дилемма: закрой он глаза на все то, что умаляет его героя или, не дай Бог бросает на него тень, образ его неизбежно окажется искаженным, а у осведомленного читателя (жизненные одиссеи великих людей для таких и пишутся) остается чувство досады, что автор не смог (или не захотел, что много хуже) создать правдивый портрет своего героя и взрыхлил тем самым почву для произрастания всяких нелепых слухов и домыслов; изложи он все это подробно и без утайки, читатель с радостью отметит: а ведь «он мал, как и мы» (А. Пушкин). Но если у биографа сложился цельный образ его героя, если он, иными словами, разработал психологически обоснованную модель этого образа, ему не составит труда найти место и этим чисто личностным фактам, они в этом случае будут верно поняты читателем.

А. Ахматова заметила как-то, что русскому человеку всегда было интересно читать то, что не печатают, а то, что печатают, – он не читает. В этих словах резон, конечно, есть. В них корень чисто русского интереса к жизни пишущих. О них хотят знать всё – и что было, и чего быть не могло. Сегодня такие «исследования» не запретишь, а общий заметно понижающийся уровень культуры общества наводит на грустные размышления: подобная пошлятина намертво сцепляется с пожухлой моралью общества – оно не читает поэтов, ему вполне хватает писаний о них.

А. Виноградов едко, но справедливо заметил: «Не всякий писатель обладает рецептами лечения заболевшей действительнос- ти». Добавим от себя, что не каждый писатель, берущийся за перо, владеет средствами постижения другой творческой личности. Читатель же эти самонадеянные высказывания вправе сверить с предлагаемым ему сочинением и сказать: имел ли автор право на подобное суждение или это всего лишь априорное бахвальство.

Однако хватит философствовать. Вне зависимости от того, чем мы будем руководствоваться при описании судьбы поэтов, для нас наиболее важно безусловно верное суждение А. Блока: поэт уходит из жизни потому, что ему нечем больше дышать. Поэта вытесняет из жизни сама жизнь, такая агрессивная и злобная.

Сказал так поэт и своей же судьбой доказал абсолютную непогрешимость этих слов.

«Мы – дети страшных лет России»

Сергей Есенин

«И меня по ветряному свею,

По тому ль песку

Поведут с веревкою на шее

Полюбить тоску»

Сергей Есенин прожил всего 30 лет. По современным меркам – почти юноша. Однако по справедливому заключению многих наших есениноведов, жизнь его, в сравнении с другими крупными поэтами первой пореволюционной поры, оказалась наиболее изломанной.

Причем излишне говорить о том, что жизнь ему покорежила и сломала советская власть: она в этом смысле «любила» все неординарное одинаково и ей было безразлично – пользовалась ли ее «любовь» взаимностью. Она вгоняла в гроб или забвение любой талант и, конечно, ей было легче это делать, когда талант был мягок, податлив и не сопротивлялся ее давлению.

По мнению Н. Клюева, Есенин сам выстроил свою судьбу: окружил себя «плотным кольцом тьмы», дразнил его, играл с ним, думая, что это он диктует то, что ему надобно, а на самом деле это «кольцо» взяло его в смертельный полон и не выпустило до конца, пока не вышло так, как угодно было силам зла.

Есенин думал, по наивности скорее всего, что партийные бонзы искренне сочувствуют ему и его творчеству и старался быть к ним поближе – к Л.Д. Троцкому и Г.Е. Зиновьеву, Н.И. Бухарину и Л.Б. Каменеву. Но то было сближением со смертельно раненным опасным зверем. Они вели свою игру, и Есенин стал им в какое-то время мешать. З. Гиппиус, которая, как известно, доброжелательностью не грешила, отметила, что наиболее интересна в Есенине «не поэзия» (? – С.Р.), но «его история». И уточняет: «Его история – в нем самом. Большевики лишь выявили ее».

Что же они выявили? Главное безошибочно определил Л.Д. Троцкий: Есенин оказался фатально «несроден революции», потому и погиб. Или, по мысли Н.В. Устрялова, Есенин «не осилил революции», что и привело его к гибели. Мысль, как видим, почти тождественна словам Троцкого. (Заметим в скобках, что подобное заявление человек, «заказавший» Есенина, никогда бы не сделал. Так что уже этот факт, сам по себе, в значительной мере девальвирует версии тех, кто считает главным виновником в гибели Есенина Троцкого. О них – чуть далее).

«Каждый несет в себе пружину своей судьбы, – писал в той статье Троцкий, – а жизнь разворачивает свою пружину до конца… Творческая пружина Есенина, разворачиваясь, натолкнулась на грани эпохи». Так мог писать только Троцкий: цветисто и бессодержательно. Высказанная им сентенция применима абсолютно к любому человеку, к нему самому – в первую очередь.

Запомним пока всего два слова: «несроден революции». В них – смысл, в них – ключ к загадочной судьбе С. Есенина. М. Цветаева душой женщины и интуицией поэта также почувствовала главное: Есенин из-за того и погиб, что «заказа нашего времени выполнить не мог – из-за чувства очень близкого к совести: между завистью и совестью». Написала она эту статью в 1932 г.

Однако хотя слова это все верные, но все же слишком общие. А хотелось бы понять динамику взаимоотношения Есенина с революцией, ведь не сразу он стал ей «несроден». Поначалу – напротив, он упивался революцией, купался в ней, возлагал на нее большие надежды, жил ими. Разочарование и, как следствие, непреодолимый конфликт между желанием творить и невозможностью донести до читателя то, что хочешь, пришли позднее.

Чтобы разобраться во всей этой сложнейшей психологической многоходовке, начнем знакомство с поэтом.

Выходец из деревни, он и остался деревенским – там и корни, там для него единственный «момент истины» пролетарской революции: поможет она селу, значит, не зря вспороли «буржуазное брюхо», не поможет – значит, всё к чёрту! Воспитанный в среде с глубинными православными традициями, он вошел в мир неверующим, отсюда и поверхностность корней его крестьянских – они скорее почвенные, чем духовные; отсюда и чисто поселковый масштаб восприятия вершившихся вокруг него событий, отсюда же неумение разобраться в них и противостоять той игре, в которой с некоторого времени игрушкой избрали его. А он долго не только не понимал, но даже не замечал этого унижения.