От каждого – по таланту, каждому – по судьбе - Сергей Романовский

Правда то, что затравленная советская интеллигенция, особенно творческая, тянулась к руководству, как кролик к удаву; знала, что ничем реально это их жизнь не облегчит, но поделать с собой ничего не могла. И это всего лишь – большие начальники. А вожди? А Главный Вождь? Его в 30-х годах любили все. А уж коли удавалось войти с ним в личный контакт – это оставляло шрам на всю жизнь. Демон Сталина сумел скрутить в неразрубаемый узел души Б. Пастернака и М. Булгакова. Телефонный разговор с вождем для каждого имел лишь одно продолжение: безумная жажда встречи, исступленная любовь, накликавшая порчу на их судьбы. В этом явно просматривается что-то глубинно-русское, собачье: чем более строг хозяин, тем ты преданнее, готов для него на все, даже на творческие (правда, жалкие) подношения.

Лживых сочинений в ту пору было множество. Но даже среди них своей гнусностью выделяется «Хлеб» А. Толстого *. Потому, считает А. Берзер, что А. Толстой знал подлинную цену сталинского хлеба, знал и про террор, и про голод. Если упомянутая нами писательская бригада выполняла прямой социальный приказ органов, если А. Каплер также трудился над заказом партии, когда писал сценарии «Ленина в Октябре» да «Ленина в 1918 году», то А. Толстому ту повесть никто не заказывал: граф сам почувствовал, что будет приятно хозяину.

Н.Я. Мандельштам вспоминала: главное, что руководило людьми в конце 30-х годов – это «страх и его производное – мерзкое чувство позора и полной беспомощности… “Это” всегда с нами». Страх был столь сильным, что многие, по словам А. Ахматовой, умирали от страха, так и не дождавшись ареста.

Страх и ничто другое руководил многими поэтами, когда они, насилуя свою музу, сочиняли то, что было противно их душе. Да, «двойное бытие – абсолютный факт нашей жизни, – признала мудрая Н.Я. Мандельштам, – и никто его не избежал. Только другие сочиняли эти оды (она имеет в виду стихи О. Мандельштама в честь Сталина, которые он писал в Воронеже. – С.Р.) в своих квартирах и дачах и получали за них награды. Только О. Мандельштам сделал это с веревкой на шее… Ахматова – когда веревку стягивали на шее у ее сына. Кто осудит их за эти стихи?».

Узнав в 1933 г., что арестован Н.Р. Эрдман «за какую-то литературу», М. Булгаков тут же сжигает часть недописанного романа. Еще раз потом пришлось его начинать заново. К.И. Чуковский запомнил слова А. Ахматовой о неком литераторе: «Он умен и даже очень. Но из осторожности он предпочитает жить не своим умом, но чужой глупостью».

Многих ломали и добивали не априорным страхом, а прямыми репрессиями. Непреклонный и суровый поэт Н. Клюев рассыпался на удивление быстро и вполне искренне сдался: в 1935 г. он написал поэму «Кремль», где восславил Сталина и всех прочих вождей, даже Ворошилова с Молотовым. Но… как пишет Я.А. Гордин, «в глубине души отношение Клюева к палаческой власти оставалось неизменным». Весьма сомнительное оправдание. Думаю, что подобные «извиняющие» комментарии избыточны для памяти поэта.

С другой же стороны, интересно: почему так быстро ломались интеллигенты (не на дыбе, не под ледяным душем в жуткий мороз и даже не в тюрьме или зоне среди уголовников), а просто на поселении, где жили они вместе с простым деревенским людом. Причем в тех же местах до 1917 года их палачи спокойно переносили годы ссылок. Уж не потому ли, что у революционеров была не только своя ideé fixe, но они еще и знали свою вину перед властью, знали, за что их сослали, а у советских интеллигентов было только отчаяние от провинности, которую они сами себе придумали. А надумывать собственный грех перед режимом было в те годы вполне заурядным способом интеллигентского самобичевания.

Как было не заерзать, например, от такой воспитательной меры большевиков. Многие государственные издательства (в частности, ГИХЛ) завели специальные витрины под названием «Брак». Там на всеобщее обозрение были выставлены книги с такими ярлыками: «вредная», «чуждая» и т.д. Попробуй после этого сесть за письменный стол, а не забиться со страху под диван.

Ю. Олеша (попался, бедолага, под перо) убеждал себя, что «патриот» он, что «все правильно». А в результате? Спился и перестал писать. И. Ильф и Е. Петров создали талантливый образ блестящего проходимца Остапа Бендера. Но дилогию свою они с трудом пробили в печать и лишь благодаря тому, что тонко учуяли социальный заказ того времени – дать сатирические образы дворянства и духовенства. С этой не очень почтенной, прямо скажем, задачей авторы справились, и их книга в витринах ГИХЛа не выставлялась.

Что можно сказать: технология «осовечивания» русской творческой интеллигенции была отработана виртуозно. Помимо понятного по-человечески страха, который взвинчивали частые и шумные судебные процессы, совесть интеллигента оказывалась зажатой в тисках авторитетных для него имен, они печатно отстаивали новые ценности и тем самым как бы успокаивали расхристанную совесть интеллигента – уж раз такие люди открыто воюют за новый строй, значит, точно: ничего я не понимаю.

Как было не прислушаться к словам самого М. Горького? 11 декабря 1930 г. в «Известиях» публикуется его статья «Гуманистам». В ней он ставит на место буржуазных псевдогуманистов Г. Манна и А. Эйнштейна, осмелившихся усомниться в том, что СССР – страна легального разномыслия. Подобный нравственный прессинг философ А.Ф. Лосев назвал «бешеной бессмыслицей».

Многие скажут: это Сталин, его время. Но ведь после него было еще более 30 лет «социалистического выбора». А что тогда?

Да ничего. Стало меньше страха. Но ума и политического чутья социалистической системе это не добавило. Так, во времена Н.С. Хрущёва генеральная линия партии стала напоминать синусоиду, а точнее – походку вдрызг пьяного человека, мотающегося из стороны в сторону. Сегодня уже нельзя то, что еще было можно вчера, и можно то, за что вчера и посадить могли. С одной стороны, XX съезд КПСС со знаменитым докладом сталинского преемника, реабилитация таких имен, как О. Мандельштам, А. Ахматова, М. Булгаков, А. Платонов. С другой стороны, позорная и убойная травля Б. Пастернака, а через два года после его смерти публикация в «Новом мире» «Одного дня Ивана Денисовича» А. Солженицына, а еще через год – в издательстве «Советский писатель». Время это назвать «оттепелью» (И. Эренбург) можно было с большой натяжкой. Скорее это годы полного интеллектуального маразма советской власти, хотя читатели до сих пор вспоминают их с большой теплотой.

И все же от страха люди творческие не избавились и в годы оттепели, и в последующие два десятилетия уже агонизировавшей системы. На самом деле, если в годы Сталина за отказ что-либо подписать можно было и жизнь отдать, то во времена Л.И. Брежнева что понуждало «седовласых и знаменитых брать перо и, угодливо спросивши – “где?”, подписывать не ими составленную грязную чушь против Сахарова? Только личное ничтожество». А.И. Солженицын, чьи слова мы привели, абсолютно прав.

В январе 1974 г. Л. Чуковскую и В. Войновича исключили из Союза писателей. А. Солженицын еще до этого позорного акта написал своим бывшим коллегам: «Неужели предстоящее, всем известное исключение Лидии Чуковской и Владимира Войновича пройдет беспрепятственно, без сопротивления(активного противодействия, а не пустых протестов вослед)? Если так, то, право же, достойная писательская общественность заслуживает презрения ничуть не меньшего, чем ее казенное руководство». Думаете, прислушались советские писатели? Нет, разумеется. Их совесть намертво перекрыли страх и ненависть к тем, кто этого страха был лишен.

Это о них и о себе написал свои «извинительные» строки И. Эренбург:

Пора признать – хоть вой, хоть плачь я,Но прожил жизнь я по-собачьи…Не за награды – за побоиСтерег закрытые покои,Когда Луна бывала злая,Я подвывал и даже лаял…

Повременим с жалостью к такой жизни маститого советского писателя. Прочтем лучше еще одно четверостишие, на сей раз неизвестного автора. Его как-то Л.Н. Гумилев прочел М. Ардову:

Чтобы нас охранять,Надо многих нанять,И прежде всего –Писателей.

И это – правда. Никто лучше писателей не умел читать между строк, а потому о более бдивых охранных псах НКВДшники и мечтать не могли. Это уже чисто советское ноу-хау. Ранее, до революции, власть столь откровенно презирала интеллигенцию, столь опрометчиво не боялась ее надрывной публицистики, что ей и в голову не могло прийти нанять пишущих для доносов на других пишущих. Этот метод быстрого духовного оскопления интеллектуального слоя нации изобрели большевики.

Само собой, во время любой политической смуты на поверхности оказываются самые нахрапистые, самые развязные личности. В политике – это беззастенчивые лжецы и циники, в науке – недоучки и шарлатаны, в искусстве и литературе – убежденные в своей гениальности бездари. Но коли в кругу последних оказывается талант подлинный, бесспорный, как С. Есенин среди имажинистов или В. Маяковский среди лефовцев, то сжирают они это дарование с большим аппетитом. Все эти Мариенгофы, Шершеневичи, Брики и зацепились за историю русской культуры только потому, что их фамилии одно время писались через запятую с именами Есенина и Маяковского.