Рассказы - Александр Терехов

Грач не пил, не курил, играл в театрике школьном, мочал на барабане в ансамбле англо-армянский репертуар и песню всех времен и народов «Синий, синий иней»-нет, слуха нету, но на барабане любил, очень, особенно заветное-ту-ды, ту-ды, бу-бу-дзынь!

Комиковал-по хилости другим выделиться невозможно, прочили его в повара (хоть подрастет), а пришел в школу смешной, длинный человек и сказал: «Я Иван Иванович Степанов. Давайте в цирковую студию».

Давайте!

Грачик делал пантомимы; в селе жила пятилетняя глухонемая девочка-она понимала все, смеялась, хлопала, понимаешь? Он говорит: «Анимаэешь?»

Как-то вот интересно тогда жили, не скучали, а?

Поет труба протяжно и грустно в цирке пустом.

Сумрак, скорбный, как беззубый рот…

Его недавно встретил Степанов: «Что-то, Грач, изменилось в детях-ничего делать не хотят, ничего не надо. Новые времена…»

Сумрак, скорбный, как беззубый рот, пройдите до центра этой красной мишени, мимо следов конских копыт на дне воздушного сугроба — завтра, завтра будет, завтра — как будто замерший отчаянный вдох; а всё это — оркестры, парад-алле, полеты и прыжки, антре и штейн-трапе, тигриные спины — это выдох, измученное дыхание одних и тех же движений, слов, улыбок, и опять — вдыхать, копить по ночам к единственному выходному этот протяжный, на две тысячи четырнадцать мест, вдох.

Зима. Товарищ, привязавшись веревкой, чистит от снега лысую макушку купола.

Ведь слово какое: штейн-трапе!

В Москву приехал поступать: деревня деревней. На ВДНХ: ух ты, ракета, ах ты, черт, самолет! «Ту сто пятьдесят» столько-то, ах, чтоб твою, вон за елками еще один — «Як сорок», народ в него заходит и заходит, заходит и прет себе еще, самолет ведь кроха, а народу — вишь, какая прорва влазит, вишь, до чего додумались (заходит и заходит), давай, что ль, и мы взлезем, зашли — там из хвоста выход!

Отстучал телеграмму: «Приняли!»

Пожалели за рост — метр пятьдесят с волосами плюс жалостный акцент при исполнении басни.

В комнате общаги — четверо. Один бросил («не знаю почему»). Второго посадили («почему-не знаю»). Остались: Грач Кещян и Сережа Середа. Решили работать вместе — единственная пара клоунов на курсе: Кещян и Середа! Даже так: КЕЩЯН и СЕРЕДА!!!

В училище гении все. Все приезжают с чемоданом динамита: взорвать! А тут: грим, сценическая речь, танец, пластика, изобразительное искусство, актерское мастерство, фехтование. И история КПСС.

С выпускного курса их — хлоп! — в армию. Грачик и Сережа подобрали в гастрономе бездомную болонку, вымыли, тащат в общагу-а там повестки. Сели на кроватях-жуть. И собака завыла.

Обстригли, переодели, марш в столовую! Перед дверью — зеркало, прыскают: ну и рожа, а эта, а вот та хе-хе… Стоп! Зеркало прошел, всех увидел, кроме себя. Мигом вернулся. Вот это-я?!

С Сережей кровати стояли рядом.

Эквилибрист Гук не сдался. Писал в инстанции: как же так, народные деньги в трубу, теряем квалификацию, надо бы использовать по специальности.

«Рядовой Гук, к комбату!».

«Дописался, армян, за мной пришли».

Гук косил под простого. Зашел: «Здравствуйте, вызывали?»

«Вон отсюда! — заорал комбат, — зайти как положено!»

— Товарищ подполковник, рядовой Гук… Комбат значительно встал, залез в заранее заготовленную пачку «Столичных», картинно повернулся к окну и закурил, шевеля ноздрями:

— Пишешь?

— Пишу, — скромно признался Гук. Комбат затянулся:

— Еще раз напишешь-отправлю всех на Землю Франца-Иосифа. Навозными вилами будешь жонглировать!

— Как вы сказали… «на-воз-ными вилами»? — уточнил Гук. — Так и напишем…

— Вон отсюда!!!

Через месяц их перевели в ансамбль песни и пляски.

В армии Грачик в первый раз понял, что хочет работать один. Соло. Что-то стало расти изнутри, давить. Сережа выслушал это, Сережа грустно посоветовал: не торопись, давай хоть начнем.

После армии женился Сережа, и Грач женился. Жена-Тамара. Жили рядом, правда, дядя ее был против — не любит цирковых, но тетя его была очень «за» (покойница), ходила провожала и встречала с работы Тамару, чтоб никто, не дай бог, не пристал.

Когда обручение-невеста выносит свекрови и свекру на подносе собственноручно расшитое полотенце (магазинный ценник аккуратно срывают).

Когда свадьба-незамужнюю сестру невесты наряжают тоже в белое и фату-она на выданье.

На свадьбе шестьсот человек гуляли семь дней.

Потом — диплом и выпуск. В училище — Грачик, в дипломе — Мартирос. На дипломе расписались Никулин и Карандаш. Все!

Воробьи чирикают под куполом.

В квадратные амбразуры распахнутых дверей-студеный февральский свет. Пустой подсолнух зрительного зала.

Ночью накануне невеста проснулась и подумала: «А может, встать и убежать?»

Вверху летают люди, матерятся, хватаясь руками за руки в воздухе, или в томительной немоте запнувшегося сердца врезаются звонкой рыбиной в тугую страхующую сеть.

Внизу елозят носами по вытертому бархату манежа два малыша.

«Слава, я кому сказал, сиди на месте!»

Среди пустого оркестра стоит на голове товарищ в синей майке.

Тоненькая «из полета» вынимает свои ножки в голубых носках из стоптанных тапок и лезет туда, куда только от сопровождения взглядом немеют ноги.

В красном уголке-профсоюзное собрание программы.

На барьере трупами лежат ассистенты. Лениво цедят малышам:

«Напэрстки… э, покажите чтэ-нибудь силовоэ».

Наперстки делают шпагат.

После выпуска Грачик бил челом — хочу попробовать один.

Его вразумили: молодой специалист должен отбарабанить два года. Да и вообще по плану больше клоунов соло не положено.

В цирке не говорят «месяц», «квартал», «год» — в цирке нет времени. В цирке говорят «город» — «я это сделаю за город».

И пошли у «парных коверных» Середы и Кещяна город за городом. Образы такие — Сережа прям та-акой из себя, ну, та-акой, а Грачик — на подначках: принеси, отнеси, иди, уйди.

Клоун белый: умный, рассудительный, склонный к злой шутке.

Клоун рыжий: дурак. Побеждающий в конце концов.

Клоуны в СССР (по Кещяну): 1. Карандаш. 2. Енгибаров. 3. Никулин и Шуйдин.

Товарищ в синей майке в оркестре встал теперь на одну руку и начал потихоньку вращаться.

А она, «из полета», опять не дотянула и бьется в сети внизу под советы и упреки, закусывает губы и медленной гусеницей — вверх.

Собрание: «Наши обязательства: организовать советско-американскую программу».

«Ха-ха, а кто будет американцами?»

«Товарищи, есть договоренность: приедут».

«А может, лучше мы к ним?»

Меня толкают в спину, нате-бумажечки с лиловыми штампами, «товарищу корреспонденту», надо ведь и вам что-нибудь кушать (очень справедливо) талоны на сахар, колбасу, мясо.

Тонкая и сухая, как птица, «из полета» пробует теперь уже без лонжи; в сладкой, как боль, тишине несется навстречу рукам — нет! — опять об тугую сеть, господи! Наташа, как ты держишь руки!

Товарищ в синей майке все еще стоит на одной руке, а во вторую взял колючую блестящую штуковину и крутится теперь с ней.

Мимо манежа Тамара депортирует детей домой.

«Грачи пролетели. В какие края?»

Униформа торгует винцом. Бутылка-восемь рублей.

Когда помер Брежнев, Кещяна и Середу вызвал руководитель программы. «Так, — печально сказал он, глядя на траурные ленты за окном. — Есть у вас что-нибудь несмешное?». «Нету», — ответили коверные. «Тогда работайте без костюмов и без грима. И не смешите».

Они вышли на манеж в своем. Первая реприза — иллюзионная. Посмотрели друг на друга. Сережа выплюнул изо рта оранжевый шарик. Грачик достал такой же из своего уха. Дирижер в оркестре свалился от смеха на пол, в цирке звенели стекла от хохота. Оставшиеся дни траура коверные выходили в униформе, помогали перетаскивать реквизит. Дети реагировали очень живо.

Они срослись сиамскими близнецами.

«В Краснодаре отработали до нас акробаты: мужчина и женщина. Все так хорошо. Ассистент их железяку поднял на веревку, веревку сунул в руки униформисту. Мы с Сережей выходим, болтаем: тара-ра, та-ра-ра, ра-ра. Бац! униформист выпускает веревку из рук. Раз! — мы с Сережей не сговариваясь делаем шаг друг от друга: железяка грохается между нами! Что делаю я? Я решаю обыграть. Оборачиваюсь-ах! И падаю замертво. Ассистент, в дикой панике летящий за возможной судимостью, видит: я пластом и без движения — убило! — и с плачем лезет меня спасать!»

Двое детей — Грачик-младший («папа наш не хотел сына, мы так с ним плакали») и Гаянэ («по пять раз в роддом приходил»).

Жена Тамара: «Одно меня злит — как скука замучает, начинаю ему вкручивать: ну, когда ты устроишь ассистентом? Вот уеду домой — один будешь. Он поворачивается, дверью ба-бах! И все. Ни слова.»

Плохое настроение-раздевается полчаса. Потом в ванную идет.