Ветров противоборство - Андрей Упит

— Но вы-то тут при чем?! — невольно вырвалось у Зийны.

Та не слушала ее, листая толстый том и вглядываясь в мелкий шрифт плотно набранных страниц.

— Я тут знаю любую строчку, — еще когда это было рукописью. Я знаю, как возникают в его воображении эти люди, как они говорят и действуют, будто живые. Я знаю, как возникли в его голове те мысли, которые теперь стольких вдохновляют и увлекают. Как они терзали его своей первоначальной смутностью и как постепенно преобразовались в ясные проблемы и их разрешение. Я все знаю. Я все сопережила. А вы говорите о монотонности. Я сомневаюсь, чтобы ваша, полная перемен и переживаний, жизнь была бы разнообразнее.

— Но вы-то тут при чем? Вы тоже писательница?

— Нет, но я его жена.

Зийну Квелде чем-то уязвила убежденность и уверенность в себе этой женщины.

— Ах, так — значит, вы его вдохновительница, так сказать, идеал. Я слышала, он почти у всех у них должен быть. Скажите, он должен быть необычайно привлекателен — этот идеал художника?

Нечто вроде легкой иронии сверкнуло в глазах женщины, сидящей на другом конце стола.

— Это фраза, о содержании которой меньше всего думают те, кто чаще всего ее произносит. Вдохновительница и идеал… Их вдохновение и их идеалы в них самих. Течение любого потока жизни оставляет в их душе золотой песок. А мы, мы потому и есть рядом, что видим его, что мы там, где они рассыпают эти самородки в своих произведениях. Мы тут, когда им нужен человек, которому можно рассказать о своих рождающихся замыслах. Которому можно поверять терзающие их сомнения и мучительную тревогу. Которому можно показать картины и изваяния, возникающие под их рукой. Живая, совникающая и сопереживающая — вот какая им нужна. Эти стены вокруг, они безмолвны, и бумага, она нема. Им нужно чувствовать вблизи живое сердце.

— Это я понимаю… Но, значит, жена художника сама пассивность. Мне кажется, что и у нее могли бы быть свои взгляды, свои стремления и жизнь. Вы не обессудьте, но мне кажется, что это какое-то своеобразное духовное рабство, то, как вы представляете себе задачу жены художника. Добровольное рабство, а потому и самое тягостное.

— Если так смотреть, то все мы рабы. Своего долга, своего характера, своего сердца. Называйте, как хотите. Но это только старое и неподходящее слово, в которое вы хотите втиснуть все глубокое содержание жизни. Это и труд — радостный, творческий труд. Это и сознание своего значения, хотя имени своего эта женщина не видит ни на одной афише, ни на одном углу.

Зийна кусала губы. Что-то подкатывало и рвалось наружу. Но не хотелось быть бестактной и обижать человека без нужды.

— Признаюсь, мне несколько чуждо то, о чем вы говорите. Такая уж у меня цыганская натура. Представить себе идиллию семейной жизни я никогда не могла. Но вам все же никогда не казалось, что вы слишком привязываете своего мужа к семейному крову и к себе? Ведь им всем необходимы широта жизни, свежесть, смена впечатлений. Необходим ветер и открытое небо, чтобы не свыкнуться с тяжелым воздухом и плесенью теплого угла.

Ее уже явно начала раздражать улыбка превосходства на спокойном лице женщины, ее достоинство и несокрушимая уравновешенность.

— Теплый угол… Вы так подчеркнуто произносите это слово. Тогда я вас спрошу. А вам не приходит в голову, что необходим свой угол каждому работнику умственного труда, где бы не нарушали его раздумия? Теплый угол… Да, озябшими руками нельзя писать. Только те, кто не работает и кому не над чем работать, могут слоняться по свету и жить одними удовольствиями. А праздные гуляки, — вы думаете, они не знают, что такое теплый угол и плесень? Из одного такого угла в другой — вот и вся их жизнь. Это им необходимо, чтобы не чувствовать запаха плесени, которая в них самих. Это те, у кого душа гниет…

— Но можете мне поверить — и те, у кого душа цветет, порою любят вырваться на простор. Хотя бы ради того, чтобы освежиться и рассеяться. Я очень почитаю вашего мужа и не сомневаюсь в вашей согласной жизни. Очевидно, вы можете оценить его как художника выше всех. Поэтому и думаете, что ради своей семейной жизни, домашнего спокойствия и — скажем открыто — вашего блага он должен избегать любого человеческого увлечения и развлечения, новых впечатлений и переживаний.

В ее спокойных глазах что-то сверкнуло.

— Как вы об этом можете говорить? Что вы об этом знаете? Вы — люди одного дня, играющие десять ролей и все одинаково хорошо. И уже не разбирающие, что ваше собственное, а что только заемное или придуманное. Вы воображаете, что живете широкой и глубокой жизнью, и не замечаете, что бродите по отмели. Раз выехав, вы уже не возвращаетесь домой, вы утратили сами себя и без собственного лица толчетесь среди таких же алчущих наслаждений и веселья. Люди одного дня и одного мгновения, что вы знаете о тех, кто может загореться и увлечься, но кто никогда не отрывается от центра жизни и труда, который удерживает их силой своего притяжения.

С минуту стояла тишина. Зийна Квелде стала серьезной и чуть ли не злобной.

— Видимо, совместная жизнь все же сказывается. И более глубоко, чем я воображала. Я бы все же не хотела, чтобы вы причисляли меня к тем женщинам одного дня и прожигательницам жизни. Я совсем не такая…

— Простите. Я этого и не думала.

— Я понимаю — вы просто увлеклись. У меня, очевидно, нет подлинного семейного инстинкта, и поэтому я кое-чего не понимаю. Как возможен честный брак, если муж, пусть даже и немного, но сознательно идет на развлечение на стороне? Какой-то чужой запах, какая-то грязца всегда прилипает к душе.

Она уже снова овладела собой, глядя серьезно, но вежливо.

— Грязца… Звучит противно. Возможно, так оно и есть. Но в нашей жизни вообще нет абсолютной чистоты. Так уж устроено наше человеческое существование. У человека физического труда своя грязь… потные ноги, чернота под ногтями. Так же и с душевной чистотой… Но таковы мы все. И поэтому не бежим друг от друга. Грязи противостоит наше горячее, наше совместное стремление к чистоте, оно просветляет нашу душу и всю нашу жизнь. Только мужчине и женщине, которые живут едино, необходимо быть едиными и в этом стремлении. И уж тогда оно становится такой силой, которую никакие ошибки и никакие увлечения не могут преодолеть. Это пятна на солнце, которые мы не замечаем и не ощущаем.

Зийна долго сидела молча. Такая же серьезная и задумчивая, как ее собеседница.

Наконец она поднялась и медленно подошла к ней.

— Прошу прощения… Не думайте обо мне плохо. Я не такая дурная, как вы, возможно, думаете.

Та радушно пожала руку актрисы.

— Ничего дурного я о вас не думаю. Вам не за что просить прощения. Мы, женщины, редко когда можем понять друг друга. Потому что выросли в мире, полном притворства, и считаем одна другую чуть ли не врагами.

Какое-то время Зийна Квелде стояла и смотрела на нее. А это не притворство? Действительно не знает или только разыгрывает незнание? А если бы знала, могла бы смотреть так спокойно, почти дружелюбно?

И все же у нее не хватило смелости сказать открыто: вот какая я есть — делайте что хотите…

Подавленная, с тяжелой головой шла она к дому.

7

Дома Зийна Квелде закрыла все окна и опустила занавеси. Яркий солнечный свет был невыносим. Уличный шум раздражал.

В голове что-то бродило. Мысли возникали и схватывались, как ветры, налетающие с разных концов небосвода и сталкивающиеся в узкой теснине.

Она расхаживала по комнате до полного изнеможения. Пока ноги не стали бесчувственными и свинцовая тяжесть не бросила ее на стул. Она присела к столу, но к еде не притронулась.

Ночью лежала без одеяла, хотя было прохладно и тело покрылось мурашками. Все физические чувства отмерли. Рассудок работал безостановочно, точно мельница.

Казалось, ничего придумать и ни к какому решению прийти нельзя. Все гуще и запутаннее сплеталась сеть раздумий.

Но после полуночи она встала и зажгла свет, еще сама не зная, зачем встает и что будет делать.

А бумага уже была перед нею. Только теперь она поняла. Написать ответ. И только тут сообразила, что все время думала об этом. С самого начала было ясно, что надо написать и оставалось только продумать, как это высказать.

Вот и теперь она еще не знала этого. Так много, до чего же много надо написать, — но где взять слова, чтобы облечь в них спутанные мысли и передать оттенки бушующей стремнины чувств?

Но другого выхода не было. Иначе не обойтись. Это она знала.

Слова пришлось подыскивать только вначале. Постепенно они пошли потоком, — и там она уже писала быстро, не думая больше о логической связи и гладкости выражений…

«…Я не могу уехать, не оставив вам несколько строк. А уехать надо. Вы это знаете так же хорошо, как я. Разумеется, не потому, что опера меня в конце концов увлечет больше, чем драма. Тут вы правы. Я не знаю, где только вы не правы. Я все еще во власти ваших идей и не знаю, когда от них освобожусь. Если вообще когда-нибудь освобожусь… Но это несущественно.