Только позови - Джеймс Джонс

Глава третья

Каждая без исключения переправляемая домой партия бывала возбуждена и вроде бы даже огорошена при виде родной земли. Транспорт, на котором находились Уинч и Стрейндж и все остальные, не многим отличался от других.

Мало кто среди них действительно верил, что она на самом деле существует, родная земля, и они когда-нибудь доберутся до нее. Однако в точно назначенное время на горизонте показалась суша. Как им и говорили, на востоке выплыл длинный голубой континент.

Одинокое суденышко с хвостом черного дыма было единственным живым предметом посреди пустынной беспредельности глухо вздрагивающего океана. Белый пароход с большими красными крестами на бортах медленно продвигался по водной глади, а внизу тяжело дышала и вздымалась глубина. Пароход шел вперед, и море играло на ветру, то и дело, показывая слепящему солнцу полоски белой пены.

Сначала на восточной стороне горизонта, как мираж, то появлялось, то пропадало продолговатое голубое, едва различимое на небе облачко. Дома. Это слово произносили тихо, но оно разнеслось по судну и точно иголками закололо по всему телу. Пароход дымил и двигался, и голубое облачко незаметно остановилось над поверхностью моря и больше не исчезало. Большинство раненых прослужили за границей не меньше как по году. И вот — дома. Они произносили это слово с беспокойством, затаенным и неизбывным страхом, даже с отчаянием, а не с облегчением, надеждой или любовью. Как там сейчас, дома? Как им будет там?

Так же обстояло со всеми остальными. На доске объявлений или в воинской газете можно прочесть, что они направляются домой. Но они давно не были дома и больше не верили ни объявлениям, ни сводкам. Объявления и сводки чаще всего предназначались для поддержания их боевого духа и укрепления патриотических чувств, в них было мало правды. Кому не известно, что с чувствами и взглядами у них все в порядке? Боже упаси, если у кого-нибудь окажутся неправильные взгляды. Однако, поди узнай, для чего эти объявления и сводки — поддерживать боевой дух или сообщать новости о продолговатом голубом облачке.

Облачко было видно не отовсюду. Его можно было разглядеть только с передней части верхней палубы. Единственное место на ней, куда их пускали, когда-то называлось прогулочной палубой, променадом; там и сгрудились, чтобы поглядеть на облачко, все, кто мог, хотел и сумел втиснуться на свободное местечко.

На них было жалко смотреть. В серых пижамах и темно — вишневых халатах, в парусиновых шлепанцах, которые то и дело спадали с ноги, они толкались у выходов на палубу и протискивались к борту или к тем, которых прижало к планширу. Трясущиеся, исхудалые, с дряблой пожелтевшей кожей и желтыми белками, с несвежими повязками и гипсовыми шинами, они карабкались по трапам наверх, кто пошатываясь, кто прихрамывая, кто поддерживая соседа. Это были самые счастливые среди тех, кто выбыл из строя, их сочли достаточно искалеченными, чтобы отправить домой.

Одни плакали, другие смеялись, некоторые били в ладоши или хлопали друг друга по плечу. И все тревожно переглядывались, всматривались в лица соседей. Им жутко повезло, и это беспокоило их. Глубокий, запрятанный в глазах страх выдавал, что они чувствовали: они не имеют права находиться здесь.

Внизу, под ними, на просторной площадке рабочей палубы — так называлось это место в нормальные времена, — столпились матросы в синем и медперсонал в белом. Всех их наняли, обучили, определили в должности, оплачивали только для того, чтобы они обслуживали растущие отходы современной войны. А эти самые отходы, в узком палубном проходе сбившись в индюшачье стадо, тянули шеи, вертели головами, толкались и пихались, чтобы взглянуть на родную землю, за которую никто из них пока еще не умер — об этом думалось сейчас отчетливо и с облегчением.

Глубоко в недрах парохода, в одной из многочисленных кают, тщетно пытался не поддаться общей суматохе Марион Лэндерс — и не смог. Он перекатился через край койки и, осторожно опуская ноги, ступил на пол. Операция была не из легких: правая нога была загипсована до колена. Он был взбудоражен не меньше остальных.

Ротный писарь Лэндерс числился сержантом. Просторная каюта с иллюминатором, как у Уинча или Стрейнджа, была ему не по чину. Он привык находиться под нижней палубой в кубрике, при тусклом свете голой электрической лампочки. Лэндерс достал из-под подушки солнцезащитные очки.

Он и не заметил, как застонал. Его беспокоила не рана. Она перестала причинять боль. Он никак не мог привыкнуть к тяжелой гипсовой повязке, от которой немели мышцы. Она мешала и стоять, и сидеть, и лежать.

В другом углу тесной шестиместной каюты послышалось движение. Парнишка из ВВС, хвостовой стрелок, снова захныкал от обиды, что пропускает приближение к земле.

— Ты тоже уходишь? — поднял он голову.

— Ага, схожу, пожалуй, посмотрю, — сказал Лэндерс, стараясь скрыть раздражение. Он снял костыли с крюка для одежды.

— Не уходи, а?

Лэндерс остановился у самой двери, ловко повернулся на костылях. К чему только не привыкаешь, подумал он, глядя на парнишку. Рано или поздно на каждого из нас ложится такая ноша. В любой каюте есть свой слабак. Все просеивались, по зернышку, и плакса попадал на самый низ. С такими вечно моральные проблемы. Каждый за них отвечает. Это часть неписаного кодекса. Мало приятного, но, если хочешь быть «своим», надо следовать правилам. А слабак оборачивает их против тебя. Это его моральное право — оборачивать все против тебя. Как награда за то, что он уступил, согласился быть последним.

С тех пор как полчаса назад остальные поднялись на палубу, Лэндерс и стрелок не обменялись ни словом. Лэндерсу и самому не хотелось разговаривать. Он лежал и смотрел на движущиеся по потолку тени. Потом малец из ВВС снова заскулил. Его хныканье и подняло Лэндерса на ноги.

— Ну, хватит, парень, — сказал он.

— Ты, выходит, как все, — донесся с продавленной койки тоненький голосок. — Я думал, ты не такой. Я думал, ты воспитанный. Ты же знаешь, я боюсь, когда один.

— Я позову санитара. Он побудет с тобой. — Лэндерс помолчал. — Мы ему, наверно, надоели до смерти.

— Ну и пусть катится. Вместе со своим журналом. У него там назначения, а он только голых девок вырисовывает.

Лэндерс чувствовал, что должен немедленно убираться. Иначе взорвется, разлетится на куски. Не только из-за этого мальчишки. Что-то нестерпимо глодало его. С того самого момента, как показалась земля. А-а, стоит нервничать. Не так уж плохо в этой норе, где полдюжины калек, а нормально должно быть четверо здоровых. Им пришлось взять его к себе. Тощего мальца — стрелка с большущими, как тарелки, глазищами на узком личике и сухой гангреной на обеих ногах.

Один-единственный короткий денек он побыл героем. Его пулемет калибра 12,7 мм плохо укрепили, он сорвался в полете с турели и грохнулся об пол, так что его заклинило в положении «огонь», и пошел поливать кабину пулями. Как вырвавшийся из рук пожарный шланг. Малец поднырнул, сграбастал пулемет и отжал гашетку, но заполучил четыре крупнокалиберные пули в обе ноги. Обшивка была прошита очередью, самолет переохладился, и, пока они дошли до базы, у паренька началась гангрена. Ему дали «Козла» — крест «За летные боевые заслуги» и «Серебряную звезду», погрузили на медицинский транспорт, и он сделался слабаком и плаксой. От него шел едкий запах, как от окислившейся бронзы, от которого драло глотку, словно медяков в рот набрал. Ноги у бедняги тоже были как ярью крашенные и высохли, словно у мумии. Он не переставая жаловался на боль и полдня плакал. Парнишка был студентом второкурсником, и Лэндерс не мог понять, как он вообще попал на судно, видно, вышла бюрократическая ошибка. Тем более что он из ВВС, его должны были отправить домой самолетом.

— Пахнет, я знаю, — канючил тот. — Все равно, не уходи, ну пожалуйста.

— Я позову санитара, — сказал Лэндерс.

— Премного благодарен. Эгоист и сволочь — вот ты кто. Чтоб у тебя конечности отсохли. Как у меня.

— Премного благодарен, — сказал Лэндерс. — Послушай, мне не хочется употреблять высоких слов, но я тебе вот что скажу. Теперь каждому из нас придется тянуть в одиночку. Нужно привыкать. Помочь тебе я ничем не могу. И никто не может.

— Не хочу я привыкать, — захныкал паренек. — Я хочу к маме.

Лэндерс провел языком по деснам.

— Перестань. Из Сан-Диего тебя переправят самолетом в Уолтер Рид. У них лучший хирург в мире. Уж если они не спасут тебе ноги, то кто ж еще. И тебе обещали, что там тебя встретит мать.

— И ты этому веришь? Только вчера мне врач сказал, что никакой надежды, — жалобно тянул паренек.

— Я тоже был здесь, но ничего подобного не слышал. — Чистое вранье, и Лэндерс знал это. Когда пареньку делали перевязку, его соседи, как стадо баранов, кидались за дверь. Но иногда Лэндерс чувствовал, что просто обязан остаться, и делал вид, будто начисто лишен обоняния.