Кашемировая шаль - Роузи Томас

— Ура! Теперь, после того как закончим здесь, можем спокойно съесть по кусочку пирога и поговорить.

Меир чувствовала себя камешком, угодившим в цунами, но Карен Беккер была слишком настойчива и слишком любопытна, чтобы можно было хотя бы подумать о побеге. Как бы то ни было, других планов у Меир все равно не было. Как только высох лак, они отправились в немецкую пекарню, расположившуюся в соседнем переулке. Дамы заказали по кофе и яблочному пирогу. Карен призналась, что давным-давно мечтала поехать в Индию, с тех самых пор, как в двадцать лет увлеклась буддизмом. Пока страна полностью оправдывала ее ожидания. Эти места священны. Они взывают к самой сути человека. В Европе такой духовной силы не найдешь, не так ли? Не говоря уже о США. Ей уж точно не доводилось испытывать ничего подобного, заключила Карен. А Меир (на этот раз она правильно произнесла имя) понимает, о чем идет речь?

Меир вспомнила выбеленные стены гомпы[11], мрачные кельи с тусклой настенной росписью, статуями Будды и алтарями, заваленными подношениями. Часто верующие оставляли Будде весьма приземленные подарки — чипсы, печенье и букеты искусственных цветов. Голоса монахов отражались от древних стен. Из узких окон открывался чудесный вид на реку и сады далеко внизу.

В одном из монастырей гид показал Меир кухню, где пожилой монах спокойно готовил обед на всю общину. Деревянным ковшом он наливал воду в почерневший от копоти казан, установленный над пламенем костра. Порции холодного риса уже лежали на тарелках. Перед низким, грубо сколоченным столиком на коленях стоял послушник — мальчик лет десяти — и нарезал овощи из монастырского огорода. Пожилой монах одобрительно кивнул ему и отправил аккуратные полукольца лука и моркови в кипящую воду. Повар и его помощник работали в абсолютной тишине. В тот момент Меир осознала, что за двести или даже триста лет в жизненном укладе этих людей ничего не изменилось. Молчаливые монахи, которые день за днем, час за часом готовят для других, заботятся о других, тронули ее сердце гораздо сильнее, чем любые религиозные обряды и практики. Она попыталась описать свои чувства Карен.

— Я прекрасно тебя понимаю, — на полуслове перебила ее Карен. — К просветлению ведет множество троп, но путь у нас один. Понимаешь, о чем я? Я с первого взгляда поняла, что мы найдем общий язык.

— Это потому, что я умею делать сальто?

— И поэтому тоже. Зачем сдерживать свои эмоции, если их можно выразить? Ты — цельная личность. Я в восторге.

По словам Карен, Бруно не был ни «цельным», ни «духовным» — разумеется, по меркам самой Карен — и приехал с ней в Индию только ради гор. Они были его храмом и он совершал свое особое паломничество.

— А если говорить о Лотос, то она должна поверить в мир, в котором нет зла, нет страха, нет мелочных запретов. Только так она сможет стать тем человеком, которым ей и предначертано стать.

Теперь Меир поняла, почему даже небольшая неприятность вызывает у девочки истерику, — чрезмерная доброта не приводит ни к чему хорошему.

Женщины допили кофе. Карен пальцем подобрала последние крошки с тарелки и слизнула их.

— Мне пора возвращаться. Какие у тебя планы? Нас не будет в городе четыре или пять дней, — сказала она.

— У меня есть дела в Лехе. Не знаю, сколько времени это займет.

Карен внимательно посмотрела на Меир, кончики ее тонких пальцев блуждали у губ. Меир заметила, что несколько туристов, также забредших на кофе и немецкий пирог, не стесняясь, глазеют на Карен.

— Знаешь, ты очень загадочная, — сказала она.

— Это совершенно не так! — запротестовала Меир.

— Но ты не рассказала, зачем приехала в Ладакх. Я нисколько не сомневаюсь, что ты здесь не для того, чтобы осматривать достопримечательности.

Меир не хотела рассказывать Карен ни о шали, ни о пряди волос, ни о загадочной семейной истории. Слишком буйное воображение было у этой женщины. Вместо этого она тихо ответила:

— Отец недавно умер.

Карен моментально стала серьезной.

— Мне очень жаль, — мягко сказала она. — Наверное, для тебя это стало тяжелым ударом. Хорошо, что ты приехала в буддистскую страну. Ты слышала о пунабхаве?[12] Это означает «приходить вновь». Это вера в то, что мы перерождаемся. Конечно, вера в перерождение не избавляет от горя и душевных мук, но смягчает боль, делает все созерцательным. По крайней мере, иногда так случается.

Карен желала ей добра. Может, все это и звучало как экзотический бред, но она искренне хотела помочь.

— Спасибо, — улыбнулась Меир.

Карен крепко сжала руку Меир и вышла из-за столика. Она сама заплатила за кофе и пирог, не позволив новой подруге даже достать кошелек.

— Где ты остановилась? — спросила она.

Меир сказала.

— Тогда увидимся после похода, — пообещала ей Карен.

На следующий день у Меир была экскурсия на фабрику, где обрабатывали пашм. Погода испортилась, солнце словно бы ушло из Леха вместе с Беккерами. Осенняя позолота поблекла, покрылась сизым налетом низких серых туч. Последние листья опадали с высоких тополей.

Из невзрачного и грязного фабричного строения вышел невысокий мужчина в бейсболке.

— Меня зовут Тинли. Я помощник менеджера. Чтобы увидеть, как сотворяется настоящее чудо, следуйте за мной, — пошутил он.

Они пересекли двор и подошли к сараю, стены которого были сложены из бетонных плит. Меир не совсем поняла юмор, но молча последовала за гидом. Внутри сарая она увидела четырех женщин, сидевших кружком. На головах у них были платки, рот и нос закрывали марлевые повязки. В середине круга возвышалась гора необработанного козьего пуха с кусками грязи, навоза и торчащими сухими ветками. Точно такой пух, подшерсток, Меир видела на плато. Этот пашм сюда привезли на грузовиках из далекого Чангтанга. Женщины руками разнимали комья пуха, удаляли грязь и раскладывали пашм по меньшим кучкам. Критерием сортировки являлся цвет — от бледно-серого до темно-коричневого. Здесь нечем было дышать, такая стояла вонь.

Тинли с сожалением покачал головой.

— Ничего не поделаешь. Здесь проходит процесс сортировки. Машина не умеет различать цвет, вот и приходится обрабатывать вручную. Но дальше у нас все механизировано. Высокотехнологичное современное производство. Пойдемте, посмотрите сами, — предложил Тинли.

Металлические двери отъехали в сторону, и Меир попала в фабричный цех. Еще в сортировочной она слышала гул машин, но и представить себе не могла, насколько огромны механизмы за дверью. Наверное, ярдов пятьдесят в длину, это был настоящий левиафан из конвейерных лент, маховиков, гигантских резиновых валов и баков, из которых вырывались мощные струи пара. В конце линии была сушильная камера, после которой пух становился мягче и чище, но все равно кое-где виднелись грубые волокна шерсти и грязь, намертво прилипшая к ним.