Заклинатель змей - Явдат Ильясов

От калитки к дворику мастерской ведет узкий длинный проход между высокой оградой жилого двора и глухой стеной рабочих помещений. Так что Омара еще никто не заметил. Он прислонился спиною к стене, уронил голову на грудь. Тело, еще не окрепшее после попойки, взмокло от горячего пота. Хотелось лечь.

— Омар!

Перед ним — кто бы мог подумать? — Ферузэ…

— Ты? — вскинулся Омар.

— Я, как видишь. — Голос чужой, с хрипотцой, странно низкий. — Отлучилась проведать… подруг… и всех…

Он изумленно уставился на Ферузэ. Платье на ней дорогое, атласное, как у жены городского судьи (Омар както раз видел ее на базаре), и пахнет от вчерашней швеи, как от жены городского судьи, индийскими благовониями. Вот каково сделаться наложницей важного лица.

Ферузэ усохла — в лице, в плечах, а бедра вроде еще больше раздались вширь. На белой (была румяной) щеке — крупная родинка, откуда взялась, Омар не помнит ее. Намазалась, дрянь, прихорошилась. На зацелованных губах — дурная усмешка. Обидная усмешка. Но хуже всего — глаза. В них вызов, превосходство женщины, познавшей тайную высшую усладу с другим мужчиной…

— Убью!

Азиатская черная ревность, полыхнув в груди, как пламя в круглой хлебной печке, горячим дымом ударила Омару в голову, ослепила очи и обнесла сизой, как летучий пепел, пеной губы. Он в бешенстве замахнулся палкой.

И услышал покорный шепот:

— Ударь, милый. Избей. И уведи меня куда-нибудь, укрой. Ты не думай… я лишь притворяюсь довольной. Всем назло, и назло самой себе. Мне стыдно. Обидно. Все отвернулись. А чем я виновата?

Куда он ее уведет, где укроет?

— Долой с моих глаз, — глухо сказал Омар. И побрел прочь, так и не повидав родных.

Ферузэ тихо плакала вслед.

Виновата ли она перед ним? Конечно! Но в чем? Не сама же… Так получилось. А почему получилось так, а не этак? Кто в этом виноват?

Оставь их, если ты во цвете лет!Рай на земле вином создай, — в небесныйНе то ты попадешь, не то любезный, нет.

Ночью, в кругу развеселых друзей — будущих богословов, судей, учителей, священнослужителей — он опять упился жидким белым вином. Оно требует мало пищи, устраняет желчь и полезно для людей пылкого нрава.

***

Так рухнуло благополучие. Но, провалившись по грудь в топкий пухлый солончак на дне пересохшего озера, не думай, что не бывает глубже. Однажды (Омар уже четвертый год учитель), проходя под сводом портала в обширный двор медресе, он встретился с двумя худосочными учеными, преподававшими здесь богословие.

Приложив руку к груди и отвесив положенный поклон, он скромно скользнул мимо них и услыхал за спиной:

— О аллах! У нас как мух развелось математиков, лекарей, естествоиспытателей.

Омар, зайдя за угол, тут же приник к стене, навострил слух.

— Все ученики перебежали к ним, — вздохнул второй. — Хлеб несут, сало, инжир. А до нас, несчастных, никому дела нет. Молодежь отвернулась от священного писания. Звезды и числа им подавай. — Помолчав, он произнес зловеще:- А ведь живем в мусульманской стране.

Омар передал Назиру их разговор.

— Не к добру! — помрачнел многоопытный шейх. — Разум — миролюбив и снисходителен. Невежество — воинственно и беспощадно. Ибо разум, все понимающий, добр по сути своей и утверждает себя лишь собственным наличием. А невежество — оно слепое, и чем оно может себя утвердить, если не будет жестоким и неумолимым? Ты больше на крышу не подымайся. Астролябию отнеси к отцу в мастерскую и спрячь получше. Все книги по математике, труды Беруни и особенно Абу-Али ибн Сины тоже спрячь. Будут рыться. Оставь в келье коран, ну, свод законов и прочее. Сам знаешь.

— Знаю.

— И не пропускай ни одного богослужения! А то, я вижу, ты давно отлыниваешь от пятикратной молитвы. — И, заметив, как скривился Омар, поспешил заверить его:- Это не трусость! Благоразумие. Скажем, ты хранил бы в сундуке крупный слиток червонного золота…

— Я-то? Хе!

— … и тебе стало известно, что воры хотят его украсть, а тебя — убить. Как бы ты поступил? Нужна осторожность. Понимаешь?

— Понимаю.

***

Может, эта мера и спасла жизнь Омару и самому шейху Назиру, когда, спустя несколько дней, в медресе вломилась шайка сельджукских головорезов. Их привел огромный, неимоверно тучный всадник в дорогой, расшитой золотом, но по-степному засаленной, потной одежде. Он громоздился над воинами, как горный медведь над стаей пустынных гиен.

— Рысбек! — крикнул ему кто-то из воинов. — Всех хватать?

— Не всех, дурак, — туго прохрипел начальник. — Было же сказано: богословов не трогать. Список — у главного шейха. Он укажет, кого.

Рысбек? Омар с ненавистью пригляделся к толстому туркмену. Вот он, разоритель. И соперник. Хе!

Удивительно, зачем человеку столько сала? Жирный баран, жирный бык — это хорошо. В тучности их ценность и достоинство. А сей мужчина — необъятное брюхо, огромный зад… тьфу, противно смотреть! Запас, как в горбах верблюжьих? Если б! Не дай ему есть до вечера, взвоет и околеет, несчастный. Страшно подумать, сколько плодов человеческого труда переработалось в это дурное сало, — с тем, чтоб со временем стать пищей для червей…

Шейх Назир и Омар, прижавшись к стене, в ужасе, точно путники, застигнутые в ущелье селевым потоком, глядели, как туркмены волокут из келий истерзанных ученых, связки их книг. Такого еще не бывало в Нишапуре! Даже слуги Махмуда Газнийского, — который когда-то велел соорудить повсюду множество виселиц и под ногами повешенных еретиков жечь костры из книг, направленных против "истинной веры", — даже они не устраивали казней прямо в медресе. Все-таки божье место. Но, видно, можно, при излишней ретивости, во имя аллаха оплевать самого аллаха.

— Откуда этакое рвение у вчерашних язычников? — произнес Омар белыми губами. — Ведь еще совсем недавно на Сырдарье с пеной на губах кружились у костров, колотили в бубен и завывали.

Шейх тихо изрек:

— Нет верующих более неистовых, чем новообращенные, — так же, как нет отступников злее недавних предателей.

***

Пахнет конским навозом и потом, человеческой кровью. Знакомый запах: Омар слышал его на Фирузгондской дороге. И в ячеистом, как осиное гнездо, медресе — под сводами, в нишах и тесных кельях, привыкших к протяжному зову муэдзина, молитвенным возгласам и тихому бормотанию учителей и учеников, отдается эхо иных, здесь совсем неуместных, звуков: стука конских копыт о плиты двора и топора о плаху, ругательств, предсмертных причитаний.

Все ярче и жарче пылает костер, — книг тут много, и и в пламени гаснут лучшие умы Хорасана. Если не всего Ирана и Турана. И на всей земле некому их защитить. Некому слово замолвить за них! Разум могуч — и бессилен, он сдвигает горы — и расшибается о придорожный камень…

— Ромей Плутарх… подразумевая туманно-далекое прошлое… говорит в своих "Сравнительных жизнеописаниях": "В те времена не терпели естествоиспытателей и любителей потолковать о делах заоблачных. В них видели людей, унижающих божественное начало. И Протагор был изгнан, и Анаксагора Периклу едва удалось освободить из темницы, и Сократ, не причастный ни в коей мере ни к чему подобному, все-таки погиб из-за философии". Тысячу лет назад это сказано. И сказано о еще более ранней эпохе. Что изменилось с тех пор? Пятнадцать столетий назад невежды травили умных людей — и травят сейчас. И перестанут ли когда-нибудь?

Ученика раздосадовала необычная говорливость шейха. До разговоров ли, когда топор висит над головой? Но по странной хрипотце в голосе наставника он определил: старик говорит, чтобы не закричать. И не дать кричать ему, Омару. Спасибо.

— Нам с тобою, по совести, надлежит быть среди них, — осторожно указал шейх бородою на толпу обреченных, дожидавшихся своей очереди у плахи. — Даже — первыми лечь на плаху. Но ты — мой прилежный ученик, а я — известный шейх, вероучитель, мудрый наставник в делах божьих. Так что, сын мой, учись притворству. В наш век эта наука важнее всех прочих наук. Сколько «святых», дай им волю, кинулось сразу б ломать свою же мечеть. Чтоб выжить, надо лукавить.

— Я не сумею, — уныло ответил Омар.

— Э! Умному легче прикинуться дураком, чем дураку — умным.

— Может, наоборот?

— Может. Что за времена? Дому своему ты не хозяин — отнимут, деньгам своим не хозяин — отберут, семье своей не хозяин — уведут, голове своей не хозяин — снимут. Даже над собственной бородою ты неправомочен: могут сбрить, издеваясь. О небо!

— Да-а…

А сжалится ль оно над нами? Никогда.О нерожденные! Когда б о наших мукахВы знали, не спешили б вы сюда.

— Ага! — злорадно сказал Омару, встретив его на рынке, сосед по кварталу, Юсуф-брадобрей. — Разорил-таки аллах гнездо хулителей истинной веры! И поделом. Пусть не читают безбожных книг.