Заклинатель змей - Явдат Ильясов

— Ну и что? — удивился Омар. — Из-за этого столько шума? Не все ли равно, кому платить законный налог — государству или иктадару. Так и так платить.

— Нет, сын мой, не все равно. — Ибрахим, весь в слезах, покачал головой. — В жизни нашей не все делается так, как указано в мудрых законах. Уплатив государству положенную подать, ты спокоен: оно не тронет тебя до следующего года. Если, конечно, — он оглянулся, — у власти добрый правитель, а не безу… кхм… не бич божий вроде покойного Махмуда Газнийского, — мир его праху. Иктадар же… ведь он, — Ибрахим оглянулся в страхе, — он… своеволен. Наш иктадар — важный сельджукский начальник. Как его? Рыс… Рысбек, да смягчит аллах его жестокое сердце! Явился утром с целой ордой конных головоре… храбрых воинов. Господи, помилуй! Плетью меня отхлестал. И сразу требует: "Освободите дом". Мол, старуху-мать свою хочет в нем поселить и прочих родичей, коим не терпится в городе жить. А мы вчетвером будем ютиться в чулане при мастерской.

Омар закусил губы. Вот как. Будь ты хоть трижды учен, как Сократ, Платон и Аристотель, вместе взятые, не только знай все о звездах — сто раз побывай на них, все равно какой-то грязный невежда, который не может отличить Вегу от сверкающей сопли у себя под носом, имеет право с громом вломиться к тебе и выгнать из дому.

— О аллах! — вздохнул Ибрахим. — Еще он велит приготовить назавтра, к утру, тысячу золотых. Где я их возьму? Я кто — богатый торгаш или князь? Пятьсот динаров, даст бог, наскребу, а тысячу — нет, не сумею. Пусть рубит голову, — если на то будет божье соизволение. Ничего не поделаешь, сын мой. Надо терпеть. Судьба.

— Может, плаху еще приготовишь, на которой тебе голову будут рубить? — возмутился Омар его трусостью, скотской покорностью.

— И топор заблаговременно наточишь?

— У них топоры свои…

— Иди к городскому правителю! Пусть окажет помощь.

— Ходил уже, сын мой, ходил! — Мастер в ужасе за- катил глаза. Словно взглянул на петлю над собою. — По его-то наущению главный судья и назвал сельджуку мое заведение. У Рысбека грамота с печатью султана. Вот и вписали нас в эту проклятую грамоту. Что делает люд- ская зависть.

— На сколько лет?

— На десять…

Да, дело плохо. Тут не то что волосы рвать, платье драть — от обиды грудь раздерешь до сердца! Икта — пожалование временное, и жадный иктадар, пока у него власть, постарается выжать из мастерской сколько сумеет. И выжимать он будет всеми способами. За десять лет, видит бог, он дотла разорит доходное заведение и загонит семейство Ибрахима в могилу.

Омар уныло огляделся. В глазах работников — сумрак. Ибрахим, конечно, хозяин прижимистый, но все же он — свой. Он лучше, чем чужак, свирепый сельджук, который теперь не оставит их в покое.

— А где… Ферузэ? — встревожился Омар, не увидев ее среди них.

— Увел, увел иктадар! — Ибрахим махнул рукой. Только первый день, и уже началось…

— Да? — Какой-то не свой, писклявый голосок. Ноги Омара сделались ватными. Он, внезапно ослабевший; схватился за опорный столб навеса и криво сполз под него, попутно ударившись головой о тупой сук. С разбитого затылка на шею заструилась кровь. Началось? С исчезновением Ферузэ для него что-то кончилось.

— Сын мой, — хмуро сказал Ибрахим. — Немало средств я потратил на твое учение. Теперь ты сам должен себе помочь. Себе и мне. Не пора ли подумать о службе?

Омар — о своем:

— Как же мы все уместимся в чулане? — Сколько раз он бывал в нем с Ферузэ? Нет, он не сможет там жить.

— В чулане, конечно, не жизнь! — подхватил Ибрахим. — Мать ворчит, сестра пищит. Где уж тут читать и писать. Вот что! Переселяйся в келью при медресе. Я тебя не гоню, не подумай, но там тебе будет удобнее. Дам чуточку денег, внесешь плату вперед за полгода, — и живи себе на здоровье. Но нас не забывай. А? Согласен?

Да, конечно, Ибрахим его не гонит. Но юноше обидно, что отец так легко расстается с ним. И в то же время заманчиво жить одному, начать свой особый путь, как птенцу перед тем, как слететь с гнезда: и страшно, и хочется крылья скорее расправить. Впереди — весь мир.

— Спасибо! — Омар прослезился. — Согласен. Это будет хорошо. Но и ты не подумай, что я рад от вас убежать, покинуть в беде.

— Эх, сынок! Я все понимаю. Я что такое? Палаточник, бедный и темный. Таких, как я, — тьма на свете. А ты человек, отмеченный богом. Ты другой. Не как все. Я вижу. Не будь этой беды, я вывел бы тебя к твоим звездам. Но теперь…

Только выйдя на улицу, он вполне осознал, какое страшное несчастье их постигло. Оно оглушило его. По дороге, припомнив, Омар произнес с полынной душевной горечью:

На мир изменчивый питать надежды —

То заблужденье бедного невежды… Стихи Катрана ибн Мансура. Поэт изображает землетрясение, до основания разрушившее Тебриз. Невозможно было сыскать меж горизонтов город, равный ему по безопасности, богатству и совершенству. Каждый занимался тем, к чему влекло его сердце: один служил богу, другой — народу. Третий добивался славы, четвертый — достатка. И в одно мгновение земля разверзлась, шарахнулись в сторону реки, низины вздыбились, вершины опали. И не стало никого, кто бы мог сказать другому: "Не плачь".

Нечто вроде Тебризского землетрясения и случилось с семейством Ибрахима.

***

К вечеру Омар, сокрушенный духом, потерянный, сам напросился к приятелям пить. Пил много. Спал плохо. Утром встал совершенно разбитый.

Чуть живой, он поплелся к шейху Назиру. Будто язва у него внутри, она жжет, как горячий уголь. Сев, точнее, упав на ветхий коврик, уронив голову на колени и еле ворочая языком, сбиваясь, он рассказал наставнику о том, что произошло у них дома. Ему надлежит теперь самому заботиться о себе.

— Н-да-а, — вздохнул шейх озадаченно. — Что ждет нас еще в благодатной нашей исламской стране? Сын мой! — воскликнул он, расхаживая по келье. — Ты одолел низшую науку — естествознание. И среднюю науку — математику. И высшую науку — метафизику. Ты сведущ во всех областях современного знания. Где ты сможешь сейчас их применить? Иди учительствовать. Учить в мектебе семилетних детей читать, писать и считать — уж на это у всякого хватит ума. Я скажу, чтоб тебе дали должность. Правда, не разбогатеешь, но и без хлеба не будешь сидеть. Последуй моему совету. До лучших времен. Может, — он грустно усмехнулся, — когда-нибудь станешь главным судьей Нишапура — сам будешь брать в икту что захочешь.

— Нет, — замотал Омар опущенной головой. Его тошнило. — Из меня ничего такого не выйдет…

Учительствовать? Это спасение. Но Омар, пришибленный горем и похмельем, утратил способность радоваться. Только глухо сказал: "Буду", — и уставился в темный угол. На изможденном лице — отрешенность, в мокрых глазах — сосредоточенность, сухие губы что-то тихо шепчут. Будто он вспоминает забытую молитву.

Он тяжко вздохнул и произнес бесцветным голосом:

Ученью не один мы посвятили год,

Затем других учпть пришел и наш черед. — Э! Да ты поэт? — изумился шейх. — Великолепно. Постой-ка. — И он подсказал третью строку:

Какие ж выводы из этой всей науки? Омар, не поднимая глаз, ответил с отчаянием:

Из праха вышли мы, нас ветер унесет… Это были его первые стихи, — если не считать, конечно, острых и злых четверостиший, в которых он высмеивал своих неуклюжих приятелей.

— Не горюй! — утешил шейх ученика. — Даст бог, не пропадем. — И сказал доверительно:- Я тоже… пишу стихи. Но жгу их. Никому не читаю. И ты не читай. В наш век стихотворство — опасное занятие.

Несколько дней понадобилось Омару, чтобы хоть немного оправиться от последствий попойки. Как от теплового удара. И зачем ему надо было себя травить? Омерзительно. Он пришел навестить родителей и заодно похлебать у них белого, с простоквашей, супа и пожевать сушеного кебаба. Говорят, помогает.

Ему бы пройти в мастерскую прямо с улицы, через ход запасной. Однако ноги сами, по привычке, занесли его в жилой двор. Отворив калитку в тяжелых воротах, он ступил — на большую желтую собаку с отрубленными ушами и хвостом…

Хорошо, что Омар захватил с собой толстую красную палку (для пущей важности, теперь он учитель) — иначе бы не отбиться от своры огромных степных волкодавов, заполнивших двор. Из войлочной юрты, разбитой во дворе, с криками бегут свирепого вида люди с раскосыми глазами. Господи! Он тут чужой. В родном своем доме чужой. Омар еле успел юркнуть через улицу в мастерскую. Догнали б — избили. Или вовсе убили.

От калитки к дворику мастерской ведет узкий длинный проход между высокой оградой жилого двора и глухой стеной рабочих помещений. Так что Омара еще никто не заметил. Он прислонился спиною к стене, уронил голову на грудь. Тело, еще не окрепшее после попойки, взмокло от горячего пота. Хотелось лечь.

— Омар!

Перед ним — кто бы мог подумать? — Ферузэ…