Солдаты, которых предали - Гельмут Вельц

Слова Роммингера отрезвили меня. Да, все это именно так. Ты годами шагаешь в походной колонне, рискуешь жизнью, видишь, как рядом с тобой падают другие, и думаешь: все это для Германии. Ждешь и не получаешь подкрепления, а здесь целые толпы людей, которые никогда и не нюхали передовой. Они задают тон, они гонят нас наступать. Нет, право, не стоило бы пускать нас, фронтовиков, в отпуск! Тот, кто видел, что творится здесь, в тылу, кто слышал, как здесь принимают решения, возвратится на фронт разуверившимся. Отсюда командуют, не считаясь с уроками и опытом минувших кампаний, а нам приходится расхлебывать. Бог мой, еще даже не побывал на родине, а уже хотел бы вернуться!

Неожиданно наша оживленная беседа прерывается. В дверях появляется генерал. Седые волосы, строгая выправка.

– Мой старик! – говорит Роммингер, вскакивая.

– Сидите, Роммингер! У вас гость с фронта? Генерал подходит к нашему столику, садится. Начинается беседа, осторожная и нарочито нейтральная. Роммингер, только что высказывавший мне свои опасения, становится спокойным и деловитым, но в нем все бурлит. Взволнован и генерал. Отставка Гальдера, кажется, не оставила равнодушным никого. В разговоре проскальзывают и тут же исчезают едва заметные ноты упрека. Создается впечатление, что никто не доверяет другому и боится, что его подслушивает кто-то невидимый.

Зал казино наполняется. Время обеденное. Открываются и закрываются двери, пододвигаются стулья и столы, стучат тарелки, звенят ножи и вилки:

К нам подсаживается врач в чине полковника. Он включается в наш разговор и рассказывает об одном начальнике отдела, у которого только что побывал по делам службы.

– Представьте себе, мы сидим с ним друг против друга, нас разделяет только письменный стол. Беседуем. Ему не по вкусу многое, что сейчас происходит. Особенно не нравится ему отставка Гальдера. Раздается звонок. Его вызывают на доклад. Тут в моем милом полковнике мигом происходит поворот на 180 градусов. Он судорожно роется в бумагах, набивает свою кожаную папку листками с красными и синими штемпелями «Секретно» и «Совершенно секретно», а потом под всякими предлогами выпроваживает меня. Впрочем, таковы почти все. Сначала открывают рот и начинают ругать все на чем свет стоит, а только начальство нажмет кнопку, рот захлопывается. Распространился своего рода паралич воли. На деле же это просто жалкая трусость, страх перед собственным куражом. Все боятся потерять теплое местечко.

Но и сам медицинский полковник в сущности тоже только резонер, не больше. Разве сам он поступает иначе, чем те, кого ругает? Завтра и у него на столе зазвонит телефон, и он тоже бросится со всех ног к начальству. А чем, собственно, сами мы отличаемся от него?

Все мы одинаковы. Осуждаем то отдельные формы, то отдельных лиц, которые нам не нравятся. Иногда это и Гитлер, но, вероятно, только лишь потому, что он не кончал военной академии, иногда эсэсовцы, которых мы не любим за то, что они пользуются привилегиями. Только и всего. А о том, как должно идти дело дальше, нет и речи.

Генерал считает за благо уклониться от такого разговора. Он встает и просит меня проводить его в кабинет. Спустя пять минут я стою вместе с ним перед картой обстановки на Восточном фронте. Сталинград здесь уже не проблема: падет через несколько дней. Генерал с удовлетворением рассматривает непрерывную синюю линию, которая, вплотную примыкая к Дону, этаким элегантным завитком захватывает Волгу. В глаза назойливо бросается яркая синева Дона.

– Видите ли, дорогой капитан, наступающая зима нас не страшит. На этот раз у нас такие позиции, с которых нас никому не выбить. А где расположена ваша часть, здесь, у Серафимовича? Верно, хорошая позиция, не так ли? Прямо перед носом в качестве водной преграды Дон, лучшего и желать не приходится!

Кратко объясняю, насколько велики людские потери и какие конкретные приказы были отданы нам на Дону.

– Разрешите заметить, господин генерал, нынешняя линия фронта, по нашему опыту, непригодна служить зимней позицией. Лишь только Дон замерзнет, мы и оглянуться не успеем, как в один прекрасный день русские с танками и всем прочим окажутся перед нашими слабо укрепленными пунктами. Я усматриваю в этом серьезную опасность.

Подобные соображения кажутся генералу чем-то совершенно новым. Он явно рассчитывает на силы, которых у нас давно уже нет. Сомнения Роммингера, к которым я сначала отнесся скептически, подтверждаются. Видно, здесь и в самом деле никого не беспокоят донесения и оперативные сводки, которые мы ежедневно посылаем в штаб дивизии. Оттуда их передают дальше, и должны же они в конце концов попасть на этот стол! Но, видимо, сюда они так и не доходят. Неужели то, что мы пишем, по дороге вычеркивается? Кем? Или нет уже у нас больше генералов, которые докладывают правду?

Полночь. Я сижу в купе курьерского поезда Винница – Берлин. Он состоит из двух спальных вагонов и вагон-ресторана. Места в поезде заняты генералами, офицерами генерального штаба, эсэсовскими фюрерами и всякими «зондерфюрерами», нацистскими партийными вельможами, интендантами, военными судьями и прочими чиновниками всех рангов и оттенков. Да, господам неплохо живется в тылу. Только изредка заметишь одинокого офицера-фронтовика – он или возвращается после доклада командованию, или ему, как и мне, посчастливилось найти способ побыстрее добраться домой в свой короткий отпуск. Кроме меня в купе полковник-танкист, которого перевели на Запад. Знакомимся. Но разговор не клеится: оба слишком устали. Засыпаем, а поезд без остановки мчит нас через русские леса на родину.

На следующее утро чувствую себя как новорожденный. Наконец-то выспался! Вместе с соседом идем в вагон-ресторан. Вдруг меня останавливает голос:

– Почему не отдаете честь?

Поворачиваюсь. В дверях купе стоит молодой человек с надменным лицом. Заметив генеральские брюки, я чуть было не щелкнул каблуками. Но потом разглядел сизо-голубой воротник мундира и белые петлицы с дубовыми генеральскими ветками. Мать честная, чего только не бывает на свете: «зондерфюрер» в генеральском чине! Верно, один из тех, что ездят подсчитывать урожай. Резко отвечаю: «Оставьте этот тон! " – и, не глядя на ошарашенного чиновника, прохожу вслед за улыбающимся полковником. Нас уже ожидает дымящийся кофе. Подают белый хлеб, булочки, масло, ветчину, колбасу, яйца и джем. Аппетит у нас неплохой, и мы не церемонясь уминаем генеральский завтрак. Настроение превосходное. Вовсю сияет солнце, обещая приятный отпуск. Непринужденно беседуем о всяких военных делах, обсуждаем положение на всех фронтах.

На следующий день поезд в точно назначенное время прибывает на берлинский вокзал Фридрихштрассе. Свежие, сытые и бодрые, мы расстаемся друг с другом.