Том 3. Городок - Надежда Тэффи

Вдвоем

Когда приезжают новые беженцы из советской России и рассказывают о близких и знакомых, нас часто удивляет количество браков, иногда совершенно нелепых.

А я всегда думаю:

– Бедные! Как им страшно жить, что они так боятся одиночества!

Помню Петербург. Осень.

Ночь на исходе. Пустые улицы. Что-то чернеет на тротуаре – из окна видно. Словно труп. Скорченный, одна рука вытянута, видимо бежал и упал. И тени какие-то вдоль стен маячат – мотнутся к черному, к трупу, и снова расходятся. А где-то совсем близко стреляют часто-часто. Расстреливают, что ли. Они ведь это всегда на рассвете.

И тянется ночь, и нету ей конца, и все такая же.

Ждешь зари. Бродишь от окна к окну – скоро ли день, скоро ли разглядишь того, черного, скоро ли узнаешь.

Постучать бы кому-нибудь в дверь и сказать:

– Мне страшно!

Только и всего.

А может быть, и еще меньше.

Колыхнулась портьера, звякнула на столе фарфоровая статуэтка об ножку лампы.

– Кошка! Ты?

Теплая, выгибается под рукою, сует голову в широкий мягкий рукав моего платья.

– Холодно? Зверь, милый, близкий. И тебе холодно! И тебя разбудила звериная предрассветная тревога, и все ты понимаешь, и страх у тебя перед тем черным, что лежит на тротуаре, одинаковый, звериный, и тоска та же. Зверь близкий!

Вдвоем-то нам лучше?

Его я встречала в Москве.

Он был высокий, сутулый, мохрастый, бородастый – такой обычный, что и незнакомые ему кланялись, и знакомые путались – на всех похож, на всех усталых, честных и неудачных, длинного фасона и бурого цвета.

Что он делал – Бог его знает.

Что-то честное и скучное.

Я, помнится, много раз спрашивала, да никак не могла до толка дослушать. Начинал он как-то издалека, крутил, плел все в придаточных предложениях и с историческими датами так, что никогда до конца довести не мог.

Сам, видно, забывал, к чему дело.

– Вы, кажется, в каком-то журнале пишете?

– Видите ли что, в 1882 году, когда еще жив был Владимир Соловьев, которого мне довелось встречать у Николая Петровича, женатого на Софье Андреевне, женщине очень неглупой. Всегда, бывало, говорила мне… и т. д.

И я забывала, что спросила, и он забыл, куда ведет. И так до следующей встречи.

Жил он одиноко в пустой квартире, держал какую-то прислугу, очень сердитую.

– Она еще у вас?

– Да, покуда меня не выгнала.

Ходили слухи, что был он когда-то женат, но его, как и всех честных бурых и бородастых, жена бросила.

Бывал он только в каких-то редакциях, да еще раза три в неделю у общих знакомых – играл в шахматы.

И вдруг пропал.

Собирались узнать, что с ним, да как-то и не собрались.

Недели через четыре пришел сам.

– Где же это вы изволили пропадать?

– Да так, знаете ли, все дела…

– Какие такие дела? Нехорошо друзей бросать. Мы беспокоились.

– Беспокоились?

Он слегка покраснел, помялся и сказал, понизив голос:

– Я не мог. У меня… у меня муха.

– Что?

– Ну… муха. Понимаете? Завелась около окна и летает! Теперь зима, холодно, а она вот… Насчет дров у меня скверно, я спальню запер, а столовую велел топить. Под одеялом ведь довольно тепло.

– Вот чудак! Простудитесь. Вы бы ее тоже в спальню переселили.

– Понимаете – не хочет. Назад летит.

– Ну, допустим, муха – дело серьезное, но почему же вы к нам не приходили?

– Ах, знаете, как-то так… Вот я вчера вечером насыпал ей на стол сахару, она и ела. Сам я пошел в спальню разыскать книгу, а прислуга – прислуга такая грубая – взяла да и погасила лампу. Муха ест, а она погасила. Вы понимаете…

Он рассеянно сыграл обычную партию в шахматы и, торопливо распрощавшись, ушел.

Несколько дней все веселились по поводу мухи. Хозяйка дома, очень остроумная и живая, чудесно передавала в лицах весь разговор.

– Верочка! Расскажите еще про муху! – просили ее.

И она рассказывала.

Но герой рассказа снова пропал. И на этот раз навсегда. Он умер. Умер от воспаления легких. Из газет мы узнали, что он был приват-доцент и знаток каких-то литератур.

Его жалели.

– Бедный! Такой одинокий.

Но я думала:

– Нет. Последние дни свои он не был одинок.

И хорошо. Вдвоем ему было легче.

Мещанский роман

Насочиняли люди прекрасных басенО том, что, мол, деньги – и прах и тлен;Вот я так с этим не был согласен,Покупая цветы у церкви Madeleine!Торговался с бабой до слез, до угрозы,И ругался и делал томный взгляд,В результате за три паршивые розыЗаплатил ровно три франка пятьдесят.Бог! Милый! Если тебе безразлично,Сделай так, чтобы франк был равен рублю.Знаю, что молитва моя неприлична,Но я так глуп, так беден и так люблю!

Провела тихонько рукою по пледу…Улыбнулась странно… села на кровать…– Я, может быть, уже завтра уеду.Будете вы тосковать?Я владею собой, и я отвечаюТак спокойно, что сам удивлен:– Неужели завтра? Не хотите ли чаю?У меня есть кекс и лимон.Тоскливо кричали автомобили,Пробегал по окнам их таинственный глаз.За стеной часы отчетливо били,Чтоб мы никогда не забыли тот час…Ее новый адрес, город, улицу, номер,Я долго повторял, чтоб послать ей вследДепешу «Poste restante. Zaboud. Ia oumer».И на пятнадцать слов уплаченный ответ.

Суета и шум на Лионском вокзале…Глупо, как заяц, прячусь у дверей,Чтоб не окликнули, чтоб не узналиИз этой своры пестрых зверей.Мелькнул воротник знакомого платья,И сердце забилось так глупо и смешно.Она иль не она – не успел узнать я,Все это так грустно, а впрочем, все равно.Буду тосковать? Не думаю. Едва ли.Станет меньше расходов, и этому я рад…Две барышни в метро, хихикая, шептали,Что у меня шляпа съехала назад.

Сегодня небо так сине и ясно,Сегодня на улице так много роз,Что мне кажется, совсем не так уж опасноПредложить консьержке обычный вопрос.Пройду спокойно, как банкир из банка,Брошу: «Pour moi pas de lettre, madame?»[31]Если скажет «да» – получит два франка,Если нет – ничего не дам,– Rien?[32] – Мне все равно! Ни обиды, ни боли– Le temps est si beau! Merci… pardon…[33]Мне даже весело! – He слышно вам, что ли,Как я фальшиво свищу «Madelon»?

Сегодня воскресенье. Все по ресторанамОтдаются мирно еде и питью.Брожу по улицам, как по святым странам,Любви скончавшейся служу литию.Хожу и вспоминаю то, что не забыто,И благовоспитанно благодарюЗа боль и радости любовного быта.Вот церковь наша на Rue Daru[34]…Помню – в сердце пели весенние свирели…На ней была шляпка из белых роз,И кадила кадили, и лампады горели,И она мне сказала, что воскрес Христос!..А вот и Madeleine. Цветочница кивает.Да! Здесь я, как осёл, цветы ей выбирал.Нет, хуже, чем осёл! Тот роз не покупает,А если бы купил, то сам бы и сожрал.

Нет – кончено! Пропала охотаРазводить любовную ахинеюИ ломаться под Дон-Кихота,Влюбленного в Дульцинею!Нет больше Дульциней – одни только АльдонсыРазносят по свету козлиный дух!Вот возьмусь за ум, да пойду в Альфонсы –Утешать американских старух!Иль, пожалуй, останусь, горд и благороден,Насобачусь плясать фокстрот –В любом дансинге, вертя толстых уродин,Можно заработать до восьми тысяч в год.

Вот снова сумерки и чай с лимоном,Окно открытое на Rue du Rhone[35].А там на улице, под самым балконом,Весенней шарманки влюбленный стон.Маленькая рука, еще совсем чужая,Обещает новую, незнанную боль,И дышать, по-новому мечту раздражая.Новые духи «La Vierge folle»[36].Тоскливо и томно кричат автомобилиСовсем, как прежде, совсем, как тогда…– Скажите, monsieur, вы когда-нибудь любили?– О, нет, madame, никого никогда.

Сказочка

Дома все были заняты и отпустили Гришу погулять одного. Но с условием: в лес далеко не заходить. Гриша на даче жил всего три дня, по-французски говорил плохо – собьется с дороги и расспросить толком не сумеет. Лучше быть осторожнее.