Конец пути - Джон Барт

Уже в дверях Ренни вдруг встрепенулась:

— Господи, Джейк, мы же совсем забыли поздравить вас с новой работой. (Такого рода забывчивость, как я выяснил позже, была вполне в духе Морганов.)

— Вы не слишком опережаете события, а?

— В смысле? — спросил меня Джо. — А что, доктор Шотт до вас еще не дозвонился?

— Нет.

— В общем, место за вами. Комитет собирался сегодня утром, и все уже решено. Шотт, вероятно, звонил, когда вы были в Оушн-Сити или когда спали вечером.

Они оба поздравили меня, весьма неловко, потому как выразить симпатию, дружеские чувства или даже просто поздравить с чем-нибудь человека — это было не по их части. На душе у меня было слишком легко, чтобы ложиться спать, а потому я стал читать «Всемирный альманах» и завел на патефоне Моцартов Musikalischer SpaЯ. Я уже начинал понемногу чувствовать себя в этой комнате как дома; Морганы мне понравились; и я все еще пребывал в необычайно возбужденном состоянии — из-за послеполуденного своего приключения и из-за умностей Джо. Но я, должно быть, от этого всего и устал до крайности, плюс еще день на пляже, потому что проснулся я — рывком — в полседьмого утра, не заметив даже, как уснул здоровым крепким сном. «Всемирный альманах» лежал у меня на коленях, открытый на странице 96: «Протяженность авиалиний между крупнейшими городами мира»; Musikalischer SpaЯ играл, наверное, уже в пятидесятый раз; а солнце, как раз показавшееся в прогале меж двух кирпичных темных зданий через улицу напротив, выхватило ослепительно ярким лучом — мимо меня, по-над лежащим на коленях «Альманахом» — белую гипсовую рожу Лаокоона, на коей ясно читалось: мол, я здесь ни при чем.

Глава четвертая

Я поднялся, расправив затекшие члены

Я поднялся, расправив затекшие члены, побрился, переоделся и вышел в город позавтракать. Из-за того ли, что вчерашний день был перенасыщен, на мой вкус, разного рода событиями, или просто из-за того, что я мало спал (должен заметить, что причины меня не слишком интересуют), но голова у меня была совершенно пустая. Всю дорогу до ресторанчика, все то время, пока я ел и пока шел обратно, было такое впечатление, что никакого Джейкоба Хорнера на сегодняшний день не обещается. Позавтракав, я вернулся к себе, сел в кресло-качалку и качался, качался там, плавая на воздусях и ни о чем не думая.

Однажды я видел сон, в котором мне почему-то было очень важно узнать прогноз погоды на завтра. Я перерыл все-газеты, но на обычных местах ничего не обнаружил. Я включил радио, но дикторы в новостях даже и не упоминали о погоде. Я набрал нужный номер по телефону (действие происходило в Балтиморе), но тамошний записанный на пленку голос, пересказавший мне все, что касалось сегодняшней погоды, никакого прогноза на завтра тоже не дал. В конце концов я позвонил в бюро прогнозов, но время было позднее и там никто не брал трубку. Я откуда-то знал номер главного метеоролога и позвонил ему прямо домой. Я долго-долго слушал гудки, потом он наконец подошел к телефону; мне сразу показалось, что голос у него какой-то странный.

— В чем дело? — спросил он.

— Я хочу знать, какая у нас на завтра ожидается погода, — как можно убедительнее проговорил я. — Это очень, очень важно.

— И нечего на меня давить, — ответил мне метеоролог. — Нечего на меня давить. А что вас, собственно, навело на подозрения?

— Уверяю вас, сэр, я просто хочу знать, какая завтра будет погода. И не вижу в своем вопросе ничего особо подозрительного.

— Не будет завтра никакой погоды.

— Что?

— Что слышали. Не будет завтра никакой погоды. Все наши приборы говорят одно и то же. Никакой погоды.

— Но так же не бывает!

— Как хотите, так и понимайте, я свое слово сказал, — погодоуправец рассердился уже не на шутку. — Не будет погоды, и все тут. И оставьте меня в покое, я спать хочу.

Сон на этом кончился, и я проснулся очень расстроенный. А рассказал я этот сон, чтобы подчеркнуть различие между настроениями и погодой, в том смысле, в каком их обычно сравнивают: день без погоды попросту немыслим, в то время как у меня, по крайней мере изредка, случались дни совершенно безо всякого настроения. В такие дни Джейкоб Хорнер переставал существовать, если не брать в расчет бессмысленного, чисто метаболического существования — поскольку никакой выраженной личности я из себя не представлял. Подобно тем микроскопическим существам, которых биологи вынуждены подкрашивать, чтобы вообще хоть как-то увидеть, меня надлежало сперва подкрасить тем или иным настроением, чтоб получить на выходе более или менее узнаваемую личность. Тот факт, что все мои разрозненные, сменяющие друг друга «я» связаны промеж собой двумя ненадежными нитями — телесностью и памятью; тот факт, что в западных языках само слово «изменение» предполагает нечто, с чем это изменение происходит; тот факт, что пусть даже некий одноклеточный биологический вид невидим без красителя, сам краситель не является биологическим видом, — я был в курсе всех этих ценных соображений, но они меня абсолютно не интересовали.

В мои внепогодные дни тело мое покоилось в кресле-качалке и качалось, и качалось, и качалось, а душа была пуста, почти как межзвездное пространство. Таков был день после визита Морганов: я сидел и раскачивался в кресле с половины девятого утра часов, наверное, до двух пополудни. Если я вообще смотрел в то утро на Лаокоона, я о том не помню. Но где-то около двух зазвонил телефон и вызвал из небытия Джейкоба Хорнера, каковой Джейкоб Хорнер выскочил из кресла и взял трубку.

— Алло?

— Джейкоб? Это Ренни Морган. Вы не пообедаете с нами сегодня вечером?

— Почему, черт подери? — Этот самый Джейкоб Хорнер был весьма нервный тип.

— Что значит почему?

— То и значит. Почему, объясните мне на милость, вы, Морганы, из кожи вон лезете, чтобы накормить меня обедом?

— Вы что, сердитесь?

— Нет, я не сержусь. Я просто хочу знать, почему вы лезете вон из кожи, чтобы накормить меня обедом.

— А вы не хотите к нам приходить?

— Я этого не сказал. Почему вы лезете вон из кожи, чтобы накормить меня обедом? Вот и все, о чем я вас спросил.

Пауза. Ренни всякий вопрос понимала буквально; ответить абы что, просто чтобы замять ситуацию, ей бы и в голову не пришло — она всерьез начала искать причины. Твоя школа, Джо, подумал я. Любой другой на ее месте ответил бы вопросом на вопрос, эдак язвительно: «А почему вообще люди приглашают друг друга на обед?» — и тем обрядил незнание в костюм очевидности. Помолчав с минуту, она ответила, очень осторожно, как если бы проверяла по ходу свой ответ на слух.

— Ну, я думаю, потому, что Джо всерьез решил, что хочет узнать вас получше. Ему очень понравился вчерашний разговор.

— А вам — нет? — я прервал ее из чистого любопытства. Я не видел веских причин, по которым разговор должен был ей так уж понравиться, поскольку говорили мы исключительно о вещах отвлеченных и участие в нем Ренни, хотя и подразумевалось само собой, носило характер несколько ограниченный — в первую очередь поразившим меня молчаливым, но очень внимательным — контролем со стороны мужа. Я вовсе не хочу сказать, что в интересе Ренни к разговору было что-то неискреннее, хотя она и была до жути естественной, или что в манере Джо бдеть за ее умозаключениями было нечто от поведения мужа, стесняющегося собственной жены; он был похож на классного руководителя, который слушает ответ главного своего любимчика, а когда ставил ее мнение под вопрос, то делалось это на самый что ни на есть безличный, мягкий и никоим образом не педантический лад. Джо, он, знаете ли, не был педант.

— Да нет, мне, пожалуй, тоже. А вы считаете, что между визитами должен соблюдаться какой-то особенный интервал, а, Джейкоб?

Я был удивлен.

— А как вам кажется?

Снова короткая пауза, потом ответ, на полном серьезе.

— Мне кажется, для этого нет никаких оснований, если только один из нас не испытывает чувства, что ему еще какое-то время не хочется видеть другого. Я думаю, иногда такое случается. Вы чувствуете что-то похожее, Джейк?

— Дайте-ка мне подумать, — сказал я рассудительно и тоже немного помолчал. — Мне кажется, вы абсолютно правы, когда ставите под вопрос валидность социальных условностей, вроде этих самых промежутков времени между визитами, поскольку нельзя не признать одного непреложного факта, а именно: все они в конечном счете не имеют никакого рационального обоснования. Но из этого не следует, что если некая вещь не имеет рационального обоснования, то она лишена всякой ценности. И нужно иметь в виду, что отказ от условностей, даже самых идиотских, всегда заключает в себе некий риск — вы можете вдруг оказаться во власти беспричинного чувства вины, просто потому, что условности склонны оставаться условностями. Возьмем, к примеру, привычку пить пиво за завтраком, или ездить ночью на красный свет, или совершать адюльтер с одобрения вашего собственного мужа, или практиковать эвтаназию…