Последние записи - Николай Либан

Войну встретили по-разному. Сотрудники ИФЛИ все еще демонстрировали свою военную мощь, хотя уже никакой военной мощи не было. Шли митинги. На нашей территории, конечно. Шли митинги в поддержку Советского Союза, в поддержку свободы, демократии в прочее. А с той стороны, со стороны Германии, шли не митинги, а самая серьезная военная подготовка. То есть готовился удар, мощный удар. И самое неприятное, конечно, что об этом знали у нас. И мы не были готовы к принятию этого удара. Молотов объявил о том, что Россия вступила в стадию войны и «война должна продолжиться годик-другой, мы не рассчитываем на долгую затяжную военную игру, мы знаем, что мы довольно мощная страна и что Германия не может нанести нам сокрушительного удара».

Положение делалось очень серьезным. Немцы стояли у ворот Кремля, образно говоря. Поэтому было приказано провести 7 ноября парад на Красной площади, затянуть небо, то есть сделать его непроницаемым для противника, и вывести все наши войска в торжественной форме. Не делая никаких заявлений. Когда это было сделано, на какое-то время наступило затишье, то есть страшное чувство — что же будет дальше? А дальше было все: массовый бросок немецких войск в сторону России. И пригороды Москвы все были оккупированы немцами. Немедленно были подтянуты сибирские войска в Москву, которые создали своеобразное укрытие, способное не допустить немцев до Москвы. А в это время в Москве шло торжественное заседание в метро на станции «Площадь Маяковского». Как будто ничего не происходило, все спокойно. Там шли доклады о положении дел в стране, о наступлении Германии, о нашем решительном отпоре немцам.

А на фронтах шла страшная мясорубка. Не успевали вводить новые и новые части. Но сибирские части, которые прибыли в Москву, сделали свое дело: немец был отброшен. И все эти временно занятые города, такие как Калуга, Клин, Дмитров… все это было освобождено от германцев. То есть попросту немцы сами ушли оттуда, потому что им создали такие условия, что они не смогли воевать. Но война не только не кончилась, а наоборот — она вступала в самый ожесточенный период. Здесь и проявились таланты военачальников. Здесь и выявилось, кто действительно герой, а кто только названный. Борьба, страшная, отчаянная. Она прежде всего отразилась на экономике. Был введен паек, карточная система. Три категории: «А», «Б», «В». «А» — это можно жить, «Б» — можно пробовать жить и «В» — это просто голод, краюшка хлеба. Это так, конечно, гипербола, но это очень небольшое количество хлеба.

«А» — это науке. Я относился к «В»: степени не было. Самый последний — «В». 300 граммов черного хлеба. Килограмм мороженой картошки. Профессора получали категорию «Б». Категорию «А» получали академики, политработники.

Всю войну я работал в университете.

Было 16 октября, когда считалось, что Москву сдадут. Все были уверены в этом. И все побежали из Москвы. Университет не работал. Они же все убежали. А кто не убежал, все-все попали в армию. А кто не попал в армию — те все на трудфронт.

Что я делал? Страшно было. Могу привести только один пример. Посоветовался я с Марией Романовной, это моя мать. Анна Алексеевна[2] забрала свою мать, парализованную старуху, и годовалого Николая[3] и отправились в эвакуацию со своим издательством «Иностранный рабочий». Сколько труда стоило ее уговорить не делать этого! Бесполезно! Мария Романовна говорит: «Колечка, кто нас там ждет? Мы приедем на пустое место. Нас там никто не ждет. А куда мы будем возвращаться, если будем, — тоже неизвестно. Так что я советую тебе уходить с войсками здесь я останусь одна». Приехал Андрей Никитин. Он уже служил в армии в это время. Меня не было. Он говорит: «Мария Романовна, через 2 часа сюда войдут немцы Я приехал взять Николая. Николаю Ивановичу нельзя оставаться. Это равно гибели. У меня есть два часа в моем распоряжении, я это могу сделать». Хорошо, что меня не было дома! Два часа истекли, меня нет. Он говорит: «Больше ждать не могу». Уехал на своем автомобиле — военном автомобиле. Через два часа немцы не пришли. И на следующий день не пришли.

И вот вся та масса людей, которая когда-то ушла из Москвы на восток, оказалась теперь в чистом поле. Куда идти? Вперед, т. е. на восток? А куда на восток-то? Транспорт не готов взять и увезти в Ташкент. Было критическое положение, страшное положение у этих людей. Все, кое-как шкандыбая, добирались до теплых городов. Некоторые дошли даже до Ташкента, до Самарканда. Дошли — а дальше что? Где приютиться? На бульваре, на скамеечке. Погода прекрасная, тепло. Но было не только тепло, было и жарко. Вот здесь начались инфаркты, ведь это все старые люди были — эти профессора. Это все было старье. Они умирали — не стоя, а сидя. Кому посчастливилось выжить — тот выжил. Ждали зимы, лишь бы только до зимы дожить, то есть до холодов. Это самое трудное — дожить до холодов. Тогда стали хлопотать, чтобы местом эвакуации был не Ташкент, а Свердловск. Из этой парилки — в холодную яму, в Свердловск. И так это продолжалось почти три года — вот такая бестолочь.

А я работал в университете. Да, отдан приказ, чтобы университет работал, хотя там студентов нет, профессоров нет. Но есть приказ, чтобы были расписания составлены, чтобы они везде висели, чтобы была образцовая посещаемость — все это было. Даже отбирали студентов на трудфронт из тех, которые остались. Вот остался такой мальчик Полянский, он пришел в комиссию к нам (а я был членом комиссии), а у этого мальчика одна рука не работает и одна нога не работает. Хотели, чтобы он шел разгружать. Гудзий меня спрашивает: «Ну, куда мы его пошлем?» Я говорю: «Ясно куда». — «Говорите, говорите куда!» Я говорю: «В поликлинику». Он спрашивает, куда идти. Я говорю: «В поликлинику идите». — «А что мне там делать?» — «Пусть напишут свидетельство». — «О чем?» — «О том, что вам физический труд категорически запрещен». Он пошел туда, ему сказали: мы напишем, но никто с этим считаться не будет. Ему и написали: «Физический труд категорически запрещен ввиду таких-то, таких- то болезней». Он пришел к нам, принес эту бумажку. Гудзий говорит: «А теперь что?» Я говорю: «А теперь очень хорошо! В его личное дело подошьем копию, а оригинал оставим себе». — «А это зачем?» — «А потому что с вас спросят, Николай Калинникович, на каком основании вы?..» — «Ну, я тогда к вам пошлю». Я говорю: «Пожалуйста, присылайте». А Гудзия в это время выбрали деканом. Я говорил: «Вам очень повезло». А я был секретарем кафедры русской литературы. И замдекана — лет семь, наверное, всю войну и после войны еще четыре года.

Люди возвращались с войны. А куда им деваться? Они шли в университет. А в университете я организовывал лекции по марксизму-ленинизму. Сам читал древнюю литературу, XVIII и XIX век.