Путешествие в ЭДЕМ. Исторический триллер - Пётр Лонгин

– Вань, патефон это… Щас музыку заведём! – попытался утихомирить Ивана Поршман, поднимаясь со стула.

– От, глазьями лупает, чёрт…

В следующее мгновение матрос Поршман взвился над Иваном, как коршун; и служивые мигом сплелись в единый живой клубок!

– А-а-а!

– Ваня!

– Не за-ма-а-а-ай! А-а-а! Отын-ди!

– Ваня… Ваня, не бось!

– Подсуропь! А-а-а! Подсур-ропь, говор-рю!

– Ва-ню-ша, не фор-ды-бачь!

– От-тынди, аспид-д! А-а-а… Да, п-подсур-ропь же-ж, м-мать т-твою… А-а-а!

– Ва-ню-шеч-ка!

– Не замай! А-а-а…

– Пирожок ты мой сла-день-кий…

– Ой! Нут-тря трещ-щать! От-тлип-пни, с-свол-лочь… В-в-а-а-а-а-а-а!

– Ват-ру-шеч-ка-а-а-а…

– В-а-а-а! Аспид! Я ж тока – махорочки одолжить… В-в-а-а-а-а-а-а!

Поршман соскочил с Ивана и в сладком бессилии повалился навзничь на кушетку, – Уф-ф-ф-ф! Ванюша, не горюй: табачок с меня… «Иру» курить будешь!

– Ва-а-а-а-а-а! – совсем сокрушённо по-бабьи заголосил стоящий на четвереньках посреди зала Иван.

– Вань, ты на флот не серчай, – умиротворённо проворковал Поршман, – моряки – народ душевный! У меня, после перепихляндии, на главном месте – поэзия… Вот, Вань, послухай!

Твоя гроза меня у-м-чалаИ опр-рокинула меня.И надо мною тихо всталаСинь умир-рающего дня.Я на земле грозою смятыйИ опр-рокинутый лежу.И слышу дальние раскаты,И вижу р-радуги межу.Взойду по ней, по семицветнойИ незапятнанной стезе —С улыбкой тихой и приветнойСмотреть в глаза твоей манде…

Вань, правда, красиво? – с восторженной улыбкой обратился матрос Поршман к своему новому сухопутному другу.

Иван сидел на полу, изумлённо обводя взглядом стены и потолок…

– Ой, хто ето? Гля-гля: в воздусях воспаряеть, – ткнул Иван во что-то пальцем у себя под самым носом, – Ой, товариш-ши, чудо-то како! Ой… Ноженьки от землицы отрываются…

Иван испугался и резко вскочил; и его – со спущенными по самые обмотки штанами – круто повело в сторону. Пытаясь удержаться, Иван схватился за дверцу шкафа; дверца открылась, балетные пачки вывалились на пол… Иван с удивлением уставился на странные воздушные одеяния, развешанные в раскрытом шкафу.

За спиной Ивана возник Поршман. Он протянув руку, взял одно из платьев Кшесинской и с размаху надел его прямо на Ивана. Иван с трудом успел освободить себе руки.

С потолка грянуло адажио из «Лебединого озера» Петра Ильича Чайковского. Поршман, приосанившись, тут же повёл мужскую партию, Иван (а что делать? ) – женскую…Со спущенными штанами и на пуантах армейских ботинок с обмотками, между прочим…

Танцевали сперва в комнатах, затем незаметно переместились на лестницы дворца Кшесинской. Выглянули и на «ленинский балкончик», с которого Поршман, сильно раскрутившись, вдруг швырнул Ивана вон…

И Иван, вращаясь в виртуозном фуэте, полетел на фоне звездного неба, мимо шпиля Адмиралтейства – за пределы Петрограда…

Медный Всадник рукой приветливо помахал ему вслед.

Конь под Медным Всадником рвется ввысь, сучит и перебирает передними копытами, напряженно приседает, пытаясь оторвать задние ноги от каменного подножия. Змей под его копытами, шипя и извиваясь, тоже рвется на волю… Ночная чухонская земля начинает проплывать у Ивана далеко под ногами.

Леса, луга, ручьи, реки, болота, валуны, скалы… Ровная гладь озера, освещенная полной луной.

Глава седьмая. ПЕРВЫЙ СОН ИВАНА

Неожиданно налетел вихрь… Небо резко потемнело. В беспроглядном мраке вьется снежная метель. Тревожная музыка звучит в ушах у Ивана…

Сквозь снежные вихри становится различим ночной хвойный лес, покрытые снегом валуны и скалы, гладь закованной в лед реки. По равнине едет кибитка, запряжённая тройкой лошадей. Лошади стали. Извозчик привстаёт на облучке, пытается сквозь вьюгу разглядеть силуэт, неясно различимый в поле.

Полузасыпанное снегом, распростертое на сугробе тело в тулупе и лаптях… Рука, торчащая из сугроба, крепко сжимает початый штоф…

Вот так, неприкаянной, как ноябрь, весной года 1725 от Рождества Христова, под завывания февральской вьюги, сменившей у полуночи апрельский ливень, и приснился рабу Божьему Ивану тяжелый и смутный сон…

Во сне увидел Ванюша большой, торжественно убранный зал. В зале том воздух мутен, как топленый воск. Шитые золотом державные орлы запрокинули царственные головы на тяжелых бархатных хоругвях. Сквозь свечное мутное курево мерцает злато-белый горделиво вознесшийся свод…

Иван в форме рядового Преображенского полка, времен царствования Петра Великого, уверенно движется по залу. На месте синяка под левым глазом у Ивана – еройская черная повязка.

Меж двумя неподвижными фигурами преображенцев белеет чье-то восковое лицо, меченное задранными вверх черными ниточками усов…

– Се Антихрист-батюшка! – узнал Иван своего знакомого Императора, – Доцарствовался, значится, кот казанский! Это что же таперича с Росеей-то будет?..

Иван-преображенец вдруг по-гвардейски выпрямляется, кричит громоподобное «Виват!», и церемониальным маршем направляется ко гробу императора. Ему наперерез выскакивает некто Хромой Мусью маленького роста, подпрыгивающий на тонких ножках, со шпагой на богатой перевязи, в огромном черном парике.

Откуда ни возьмись, Хромой Мусью, как мухомор, перед ним вырос – весь в бантах и рюшках!.. Трётся Мусью вокруг Ивана, трясет своей немецкой головой в паричке и говорит ему такея слова…

– Бон суаг – пг-имите соболезнование! Потегя невосполнимая, но не извольте убиваться досмегти… А позвольте-ка лучше, шегг ами, по добгому месопотамскому обычаю, живьем вас в землю захогонить, ядышком с госудагем импегатогом-батюшкой, – дабы ему на том свете сомнений по воинской части не пгедвиделось, а вам, батенька, чтобы гъяжданским сиготой по юдоли слез, за гади Хъиста, не мыкаться…

Ванюшка только рот успел разинуть, а на него уже сам светлейший Александр Данилович Меншиков прёт!

– Поди, служивый – говорит Светлейший, – к полковому казначею, получи у него отпускную и, что за службу полагается. Пусть, такоже, он тебе новую амуницию выдаст; скажи – светлейший велел. Он знает. И сапоги чтобы новые дал. Приди и мне доложи… В тайную небесную канцелярию направляешься по высочайшему именному повелению, а не вымя у козла искать!..

Зайдешь к каптенармусу, он тебе чарочку отпустит, дабы тебе не заробеть, когда мы приуготовимся из пушки тобой стрЕльнуть… Но, не боле! – Пред Господом предстанешь, а не пред лошадиным задом… Так чтоб лыко – вязал!

Сумление взяло Ивана, услышавшего сии Светлейшего речи…

– Ваше сиятельство! Я со всей, то есть, готовностью – во славу короны российской… Однако, распорядитесь, Христом Богом прошу, надежного пыжа в орудие вставить! – предложил Светлейшему Иван…

– Это еще какого-такого «пыжа»? – насупился Меншиков, преърительно раздувая ноздри.

– Дык ведь… ваше сиятельство! – заробел вдруг Иван, – Я, конечно, со всей готовностью, ежели приказ дан… Однако, что, ежели при выстреле, то есть! Пятки огнем опалит?!.. Да и казенных сапог жалко…

– Ты же у нас, дура, ногами вперед лететь будешь! – сопя и наливаясь кровью, с расстановкой изрёк Светлейший, – Как же ты, дура, умудришься себе пятки огнем опалить?!

– Виноват, ваше сиятельство! – совсем ретировался и поник бедный Иван, – А это правда, что дура…

Упал тут Иван на четвереньки, да на лаковый паркет, и по-пластунски, да в штаб полка пополз… А кругом него сплошь парчево-бархатные кафтаны колышутся – в кружевах и в золоте. Обомлел Иван, паркета под собой не чует!

Мать честная! Сплошные козыри в колоде: енарал – на обмарале, обмарал – на хермалшаре, хермалшар – на дуплемате иноземном…

Одни, попонятливее, говорят: надрался гвардейчик – царёв любимец! Вишь, как простой народ за государя убивается!

Другие, видать, сами надрамшись, видать, за кота дворецкого Ванюшку принимают – палочками ему вокруг носа вертют и, как-бы с котом, с ним заигрывают: «кис-кисэ?» Ползет Иван промеж атласных штанов на вольный свет, ан света все нету, да нету…

Нету, да нету…

Иван ползёт по загаженному паркету во Дворце Кшесинской, мучительно приподнимает голову от паркета. Рядом с ним, полосатым животом кверху, распластался Поршман, раскидав руки и ноги в широченных, как юбки, клешах. Ему тоже плохо: матрос мучительно крутит во сне головой, громко пердит и стонет.

На полу валяются бумажные трубочки, просыпанный белый порошок. У изголовья Поршмана, стоит четвертная недопитая бутыль с мутновато-желтой жидкостью и наполовину наполненная оловянная кружка.

Иван тянет руку к кружке, но… сил дотянуться у него нет. Он падает лицом вниз и издает тяжелый, как звериный рык, стон.

Матрос, словно в ответ, залпом пускает густые рассыпчатые трели…