Том 1 - Василий Ян

На примере географических и космогонических представлений Александра Македонского, вознамерившегося воткнуть копье победителя не иначе как «на крайнем, восточном берегу омывающего землю моря, из которого ежедневно выезжает колесница блистающего Феба», наглядно видна как социальная, нравственная опосредованность, так и психологическая обусловленность его суждений, поступков, образа мышления и способа действия исторически конкретными понятиями времени и среды. Такой последовательно выдержанный историчный взгляд и на главного героя повести, и на его ближайшее или ему враждебное окружение позволял писателю назвать «Огни на курганах» произведением, где «Александр впервыеизображен в художественной литературе реалистически,таким, каким он был на самом деле, каким его изображают первоисточники, без идеализации, мистики и прикрас, чем грешат многочисленные романы и биографии» [14]. Художественная правда повествования была, следовательно, для Василия Яна неотторжима от исторической правды событий и характеров.

Достоверна бытопись, с которой в повести «Огни на курганах», как и в предыдущей «Финикийский корабль», связаны яркие, красочные, картинные описания древней жизни. Детализированно, обстоятельно выписаны в повести походные картины: кровавые насилия, неотвратимые гибель и смерть, что идут по пятам македонского войска, которое, словно «бескрылая саранча», ненасытно пожирает и истребляет все живое, устилает свой путь неисчислимыми телами. Составной мотив этих описаний — исконная враждебность истребительной морали завоевателей культуре покоряемых народов, ее высшим духовным обретениям, имевшим в истории мировой цивилизации общечеловеческое значение. Ведь, как разъяснял Василий Ян, в эпоху действия повести на просторах Средней Азии происходило «интересное столкновение трех различных самобытных культур: греков(и македонцев), носителей широкоразвитой эллинской культуры, достигшей тогда высшего расцвета, затем иранцев(персов), т. е. согдов, бактров, паропамисадов, мирного земледельческого населения с очень древней и самостоятельной восточной культурой, и, наконец, скифов— представителей воинственных кочевых племен с их своеобразными дикими обычаями, еще очень мало исследованными…» [15]. Поэтому не просто «священные» для его «врагов», но чуждые ему по духу книги сгорают в кострах, разжигаемых по приказу Александра Македонского, — вместе с ними изничтожается мудрость завоеванных народов, стирается их след на земле.

Непререкаемая правда истории в «Огнях на курганах» включает в себя и героическую правду сопротивления завоевателю, освободительной борьбы, апогеем которой становится проигранная Александром битва при Яксарте (реке Сырдарье). Самый замысел повести, рассказывал Василий Ян, возник из желания «описать борьбу за свою независимость древних скифов, саков, согдов и других народов, живших на территории современных советских среднеазиатских республик в IV веке до нашей эры, во время завоевания и разгрома Персии армией необычайного по смелости и военным способностям Александра Македонского…» [16]. Повелителю мира, согласному, как внушают ему придворные льстецы, вести отсчет «настоящей истории… только с рождения бессмертного царя царей Александра», противостоит предводитель восставших Спитамен — личность также историческая, хотя и наделенная родословной, отличной от той, какую приписывают ему скудные сведения, располагаемые современной наукой. Согласно им, он происходил из согдийской знати, в большинстве своем смирившейся с завоеваниями Александра, признавшей его владычество. В повести же Спитамен — сын простого земледельца-согда и скифской женщины из племени кочевников-саков — олицетворяет единство этих народов. Разделенные прежде враждой, они не хотят «терпеть бесчинства греков», объединяют усилия для совместной борьбы с Александром, убеждаясь, что тот «не остановится до тех пор, пока не встретит смелых воинов, которые не повернут перед ним спину, а сами начнут бить его в скулы». И впрямь в разгар этой борьбы «базилевс со своей армией оказался в положении змеи, попавшей в кольцо раскаленных углей. Кругом, и в Согдиане и в Бактрии, вспыхивали восстания. Крестьяне убегали в горы и леса и нападали на разъезжавших за продовольствием македонцев. Александр беспощадно расправлялся с селениями, где происходили столкновения с его воинами».

Символична предфинальная сцена, в которой знатный согд Датаферн дарует завоевателю голову якобы убитого Спитамсна. С этой «натуры» по повелению Александра «знаменитый ваятель» Лисипп (лицо историческое) вырезает в мраморе голову «умирающего персианина». которая, не преминул сообщить писатель в сноске, призванной удостоверить правдивость повествования, фактологическую обоснованность некоторых сюжетных ходов, «хранится до сих пор в музее Терм в Риме». Однако Спитамен не убит. За его голову выдана голова одного из погибших храбрсцов-сподвижников, на место которого, предрекает он, «встанут новые борцы за свободу нашего народа».

В этой надежде на непрочность тиранической власти Александра Македонского в завоеванной, усмиренной «железом, кровью и огнем», но так и не покоренной до конца Согдиане укрепляет эпилог повести, главным действующим лицом которого выступает племянник и ученик великого Аристотеля, оратор, философ и историк Каллисфен. По обычаю софистов он произносит на шумном пиру две речи — одну «за», другую «против» Александра, но хвалебная первая настолько вымучена и так уступает обличительной второй по накалу и жару, убедительности и страсти, что взбешенный властелин, восседающий на троне поверженного Дария, не в силах сдержать буйный гнев вопреки обещанию воспринять «образчик софистики… с дружеским чувством». Но если во власти тирана казнить подданного, превратив его гибель в «праздничное зрелище растерзания человека диким львом», то ему не дано присвоить себе правду и истину, которые постигает человек, «единственное из земных существ, созданное с глазами, обращенными к небу, а не к земле», в своем стремлении «проникнуть и разгадать тайну вселенной». Не по силам деспоту и отнять у него «гордость свободного ученого, мыслителя, поэта», чей «труд ни огонь, ни железо, ни всепожирающее время… не будут в состоянии уничтожить». Неистребимый дух, неукротимая мысль кладут предел всемогуществу самых всесильных тиранов и деспотов…

«Потрясающая «Смерть Каллисфена»», как назвал Василий Ян эту главу-новеллу в одной из дневниковых записей, вошла в «Огни на курганах», полноправно стала органичной частью эпилога. Рассказ «Голубая сойка Заратустры» (1945), предназначенный для ненаписанной третьей книги задуманной трилогии, так и остался словно на полях повести, как бы приложением к ней, и даже опубликован впервые лишь в посмертном сборнике писателя «Загадка озера Кара-Нор» (1961). При всем том он связан с повестью не просто тематически, а и концептуально. Причина тому — большие художественные обобщения, заданные «малым» эпизодам встречи Александра Македонского со жрецом храма огнепоклонников. Из всех истин мира признавая лишь ту, которую пишет острый конец его меча, «молодой, красивый… властелин раздавленной Персии» приказывает разрушить храм, а жрецов его сжечь «на их же священном жертвеннике». Даже благородное вмешательство пока что почитаемого Каллисфена, который предостерегает от «непоправимой ошибки» уничтожения «ценнейших книг с указанием способов лечения различных болезней», не смягчает царского гнева на инакомыслящих. И чем сильнее, безудержней гнев, тем огромнее, ужасней преступления, которые влечет за собой «приказ грозного, неумолимого завоевателя», оставившего «на месте когда-то многолюдного, богатого и счастливого города Бактры… одни развалины. Вся долина между горами дремала в мертвой тишине, покрытая заросшими травой обломками каменных зданий и когда-то величественных храмов. Оставшееся население разбежалось, и в скважинах между камнями гнездились только совы и проворные ящерицы, а по ночам отвратительно лаяли и завывали трусливые шакалы».