Розы без шипов. Женщины в литературном процессе России начала XIX века - Мария Нестеренко

становится роман-трактат Руссо о воспитании: «Юлия хотела приготовить себя к священному званию матери. „Эмиль“ — книга единственная в своем роде — не выходила из рук ее»[65]. Чтение Руссо и материнство благотворно влияют и на саму Юлию:

«Я мать», — думает она и смелыми шагами идет по лугу. Удовольствия, которых Юлия искала некогда в свете, казались ей теперь ничтожным, обманчивым призраком в сравнении с существенным, питательным наслаждением матери[66].

Важно отметить, что главным транслятором идей Руссо в этой повести представлен благородный супруг Юлии: «Арис вздохнул, взял том „Новой Элоизы“, развернул и прочитал несколько страниц… о блаженстве взаимной любви»[67]. В карамзинской повести мужчина выступает в роли воспитателя женщины, а женщина — в роли идеальной матери и воспитательницы ребенка, это ее главная «творческая» задача. Таким образом, Карамзин проиллюстрировал свои теоретические установки в этой повести и представил сценарий, показывавший созидательные возможности женщины при условии наличия мудрого наставника.

В пригодности женщин к литературному труду Карамзин все же сомневался. Как мы писали выше, он публиковал женские сочинения в своих изданиях, но число публикаций явно снижалось со временем. Напомним, что в первом номере «Аонид» пять имен писательниц: Е. Урусова, Е. Хераскова, А. Магницкая, А. и Е. Свиньины, в третьем номере — лишь одно; в карамзинском «Вестнике Европы» — одна анонимная публикация А. Буниной; остальные публикации, подписанные женскими именами, были переводами с французского и английского, о чем мы скажем ниже. Женщина могла проявлять свой вкус и душевные достоинства — в детской литературе (что рассматривалось как естественное продолжение материнских обязанностей) и в эпистолярном жанре, но настоящий литературный труд Карамзин считал пагубным для слабого пола. В № 20–21 «Вестника Европы» за 1802 год он опубликовал переведенную им «сказку» С. Ф. Жанлис «Женщина-автор», героиня которой, чувствительная и великодушная, но лишенная «твердой основательности» Эмилия, не одолела искушения славой и, только пройдя через разнообразные испытания, смогла вернуть душевный покой. Особенно примечательно, что написана эта «сказка» была женщиной, что могло прочитываться как исповедь.

Карамзин перевел и опубликовал (в «Вестнике Европы» и затем отдельной книгой) несколько десятков сочинений С. Ф. Жанлис — повестей, сказок, мемуаров, писем и т. д.[68] Очевидно, многочисленность публикаций способствовала популяризации Жанлис: она представала и как автор текстов (для детей, для юношества и для женщин, разумеется), и как «ролевая модель» для тех чувствительных россиянок, которые захотели бы ступить на опасный путь литератора. Посредником же между русским читателем и Жанлис являлся переводчик Карамзин (который, как известно, нередко «адаптировал» оригинальный текст под свои нужды), «русская Жанлис» являлась, по сути, его созданием.

Как пишет О. Б. Кафанова, «для Карамзина переводы сказок Жанлис были лабораторией формирования жанрово-стилистических принципов сентиментальной повести»[69]. К творчеству Жанлис Карамзин обращался в разные периоды: и в начале литературного пути, и уже будучи зрелым писателем. В новиковском журнале «Детское чтение для сердца и разума» он поместил пятнадцать повестей, объединенных в цикл «Деревенские вечера» (1787–1788). Источником двенадцати из них послужил цикл Жанлис «Вечера в замке» (Les Veillées du chateau, 1784), в котором она излагала свои педагогические взгляды.

Вновь к творчеству Жанлис Карамзин обратился пятнадцать лет спустя. Почти в каждой части журнала «Вестник Европы» на протяжении 1802–1804 годов он помещал переводы из Жанлис или материалы о ней. О. Б. Кафанова прослеживает у Карамзина двойственную переводческую позицию в этот период. В некоторых произведениях «он полно и тщательно воспроизводил подлинник, но чаще всего французские сказки-повести претерпевали в его интерпретации серьезные изменения»[70]. В отношении французской писательницы Карамзин использовал прием «идеологического» редактирования. Жанлис была известной противницей философии просвещения и в своих произведениях часто нападала на Вольтера и Руссо. В переводе повести L’ Apostasie ou la Dévote («Вольнодумство или набожность») Карамзин устранил все критические упоминания Вольтера и Руссо, а также убрал замечание о безнравственности романа «Новая Элоиза». Вместе с тем Карамзин поместил в «Вестнике Европы» заметки госпожи Жанлис «Свидание Госпожи Жанлис с Вольтером»[71] и «Знакомство Госпожи Жанлис с Жан-Жаком Руссо». И та и другая носят анекдотический характер, однако в «Воспоминаниях», посвященных Вольтеру, недоброжелательное, точнее ироническое отношение мемуаристки к герою более ясно артикулировано. Это заставило Карамзина сделать примечание:

Разумеется, что это свидание было очень давно; но описание его напечатано в нынешнем году Французской Библиотеки. Нет нужды замечать, как оно любопытно… Госпожа Жанлис еще в молодых летах бросила перчатку великой тени фернейского мудреца и сражается доныне с его славою. Не мудрено, что он является здесь не в светлых лучах, а в некотором затмении![72]

Несмотря на иронический пассаж в адрес Жанлис, публикация этого текста была полемически заострена против самого фернейского патриарха и является отголоском размышлений о значимой для Карамзина проблеме.

Средние и посредственные — именно так часто характеризовали и произведения самой Жанлис. Так, например, П. И. Макаров писал о ней:

Посредственные романы ее всегда будут нравиться, всегда с приятностию станут читать их. Сохраняя строго благопристойность, она умела дать цену действиям самым маловажным; у нее один взгляд, одно слово, одно пожатие руки — значат более, занимают читателя более, нежели у других авторов последняя жертва любви[73].

Посредственность и благопристойность произведений Жанлис маркируется как достоинство: они безопасны (в них нет тлетворных идей, как у того же Вольтера) и понятны многим. Не в последнюю очередь именно эти качества привлекали в ней Карамзина, ведь его задачей было привлечение новых читателей: «Не знаю, как другие, а я радуюсь, лишь бы только читали! И романы самые посредственные, — даже без всякого таланта писанные, способствуют некоторым образом просвещению»[74].

Собственное отношение Карамзина к плодовитой писательнице (и ее коллегам) было окрашено иронией — это видно из заметки в разделе «Смесь» шестого номера «Вестника Европы» за 1802 год, сообщавшей о реакции публики на смерть парижского слона (вероятно, речь идет о смерти слона в Парижском зоопарке):

…госпожи Жанлис, Кондорсет[75], Талльен[76], Бертен[77] приходили изъявлять ей <«овдовевшей» слонихе> сожаление; <…> первая рассыпала у ног ее 40 томов сочинений своих; <…> вторая философствовала с ней; <…> третья советовала ей снова выйти