Скажи им, мама, пусть помнят... - Гено Генов-Ватагин

— Нет, нет! — пробормотали мы виновато.

Тогда девушка заговорила сама.

— Нам нельзя ошибаться. Любая оплошность может нам дорого стоить. — Голос ее звучал уверенно, твердо и сразу же завладел нами. — Нельзя допускать, чтобы мы стали жертвами врага. Жизнь народа — наша жизнь, и ее нужно беречь — это наш долг! Ремсисты проявляют благородную инициативу, и очень важно развивать ее. Борьба ведется не только в горах, но и повсеместно. Здесь, в городе, то же самое — каждый день наполнен борьбой! — Глаза ее загорелись каким-то особенным блеском, она волновалась.

«Так вот ты какая!» — подумал я.

— Для нас наступают решительные дни, — продолжала она. — Дни, полные героизма и славы! Необходимо восстановить связи с другими районами. Вы знаете, что большая часть товарищей, отвечавших за эту работу, находится в тюрьме, а другие ушли в горы, стали партизанами. Наша задача заменить их, справиться с имеющимися трудностями и укрепить организацию. Без этого не может быть успешной борьбы. Все зависит от нашей организованности, товарищи!

Сколько силы и правды скрывалось в этих словах! Сколько воли и энергии таила в себе эта молодая девушка!

Так мы познакомились с Лиляной Димитровой — нашей Благой. Вся она излучала какое-то очарование, которое нас привлекало, покоряло, пленяло. Милый товарищ из ЦК!

Поздно ночью к нам зашла бабушка Кина:

— На сегодня хватит, не видите разве, который час? Перекусите на скорую руку и ложитесь спать!

— О, какой у вас строгий командир! — пошутила Лиляна.

Убрав со стола, бабушка Кина сказала, что будет спать у печки, а мы втроем — в другой комнате.

— Если кто-нибудь придет, я открою, — объяснила она. — А вам не нужно выходить.

Войти в дом можно было только через кухню, бабушка Кина считала, что должна находиться там, на своем посту.

— Спокойной ночи, ребята! До завтра.

— Спокойной ночи!

В комнате было очень холодно. Печки здесь не было. Мы легли прямо на пол, Лиляна между нами, и укрылись одним одеялом. Пытаясь хоть как-то согреть ее, мы прижались к ней спиной.

Я закрыл глаза, но долго не мог заснуть. Лежал все время на боку и за всю ночь не посмел даже шевельнуться. Твердые доски давали себя знать, плечо затекло, онемело, но я продолжал оставаться неподвижным — боялся разбудить Лиляну. Рядом со мной лежала не просто нежная девушка с большими красивыми глазами.

Утром мы проснулись рано. Мучительно ныли кости. Когда Лиляна вышла из комнаты, Перван улыбнулся:

— Ну, брат, окоченел я от холода. Всю ночь не спал, боялся, как бы не шевельнуться и не разбудить товарища.

— Я чувствую себя ничуть не лучше.

Через час мы разошлись в разные стороны.

— Встретимся снова здесь же, — сказала перед уходом Лиляна. — Бабушка Кина, жди нас!

— Буду ждать, дочка! Каждую ночь буду вас ждать…

Сейчас, когда я вспоминаю все это, острая боль снова сжимает мне горло, глаза увлажняются, дыхание замирает. Передо мной встает она — Лиляна — прекрасная девушка с глубокими, умными глазами и маленькой записной книжкой в руках.

ЧЕРЕЗ РЕКУ МАРИЦУ

Мрачный и глухой лес молчал, словно скрывал какую-то тайну. Пожелтевшая трава колыхалась под холодными порывами ветра. Он завывал в кустах и ветвях деревьев и вселял в душу тихую печаль.

Несколько партизан, прижавшихся друг к другу, прислушивались к долетавшим время от времени издалека выстрелам. Эти выстрелы нарушали тишину и напоминали о борьбе.

Воспользовавшись услугами предателей, которые указывали дорогу вооруженным до зубов карателям, враг сумел нанести удар среднегорским партизанам, которые понесли серьезные потери. Погибли десятки товарищей, а некоторые, оказавшись отрезанными от своих, в одиночку или группами скитались по окрестностям, голодные, без связи, плохо вооруженные.

Отряды были раздроблены. А у порога стояла зима. Требовалось встретить ее в полной готовности. Некоторые самые мелкие группы решили перезимовать в землянках, а часть товарищей — на квартирах в селах. Помимо большой партийной и ремсистской работы перед этими группами поставили также задачи ликвидировать известных нам фашистских прихвостней и агентов властей.

Несмотря на то что события разбросали нас в разные стороны, мы собирались в местах заранее условленных явок. Вот и тогда, после блокады, нас притягивала к себе кошара старого деда Кольо. Много пришлось пережить этому поседевшему человеку. Почти весь свой век, зимой и летом, он пас калоферское стадо. Немало ночей, когда, не переставая, лил дождь и завывал ветер, мы проводили у очага в его кошаре. И тогда дед Кольо, не умолкая, рассказывал нам разные истории, и вместе с ним мы мысленно следовали по тропинкам, по которым ходили гайдуки. Никогда я не ощущал с такой силой величие Ботева и Левского, как в те незабываемые вечера у этого удивительного старика. Бывало, уже за полночь, замолкла песня ветра, стихло все, забывшись в предутренней дреме, а дед Кольо все рассказывал и рассказывал…

Однажды морозной декабрьской ночью мы застали седоволосого старца взволнованным и очень встревоженным.

— Что нового, дед Кольо? — спросил его Добрян.

— Эх, ребята, с какими только негодяями не приходится встречаться!.. Вот Иван стал предателем, собирается отправиться в Пловдив. Этому сукину сыну мало крови, пролитой здесь по его милости, так он задумал делать пакости и в городе.

Новость, сообщенная стариком, встревожила нас. Мы знали, что Иван в качестве проводника водил полицейских по горам, что именно он выдал все известные ему места расположения наших лагерей и явки, но никак не допускали, что у него поднимется рука и на окружной комитет партии в Пловдиве, с которым мы поддерживали связь через Калофер. Следовало срочно принять меры!

Надо было предотвратить провал в Пловдиве, спасти людей. Но кто смог бы это сделать?

Группа, в которую включили и меня, состояла из шести человек. Трое из нас знали Пловдив и могли установить связь с окружным комитетом партии. Это — Добрян, уроженец Пловдива, Йонко, родом из села Чоба, долгое время работавший в Пловдиве, и я.

Наша группа закончила подготовку к зимовке, в горах установила связи с близлежащими селами Остеново, Голямо-село и Калофер. Но как раз тогда…

— Вот так-то, Ватагин[11], — сказал Добрян, — пока существует фашизм, не видать нам покоя. Вчера ночью мне снились мои дети. Как мне хочется снова быть с ними!

Добрян старше всех нас. Только он имел семью — двух мальчиков и жену, — которая жила в Пловдиве. Бедный, как ему хотелось увидеть сыновей, приласкать их!

За месяц до этого нас с ним вызвали в Пловдив на конференцию.

До сих пор не могу забыть большие голубые, полные слез глаза Добряна, когда он смотрел на своих сыновей через окно дома своего соседа, где мы скрывались, когда последний раз были в Пловдиве.

— Ну что за времена! Тебя разлучают с детьми, лишают радости видеть их, заботиться о них, заставляют покинуть собственный дом! — И другим голосом, сквозь зубы, Добрян проговорил: — Но дни их сочтены!..

После короткого обсуждения мы приняли решение, что в Пловдив отправлюсь я вместе с Йонко, причем тотчас же, потому что каждая минута слишком дорога.

Йонко, Йонко, так явственно вижу твои карие глаза, твои гладкие волосы! Твоя улыбка меня согревала. Я познакомился с тобой еще в Брезове — моем родном селе. Ты появился там, кажется, специально для того, чтобы встретиться со мною. Там мы нашли друг друга, чтобы уже не забыть никогда. Мы вместе участвовали в боевых операциях и демонстрациях, но самым страшным испытанием для меня оказалась твоя смерть.

…Итак, решено: мы пойдем вдвоем с Калоферских гор через Среднегорье в Пловдив.

Стоял холодный декабрьский день. Солнце заливало нежным светом вершины окрестных гор. Сверкал Юмрукчал, давно надевший белый колпак, искрились вершины Среднегорья — выпал тонкий слой снега.

— До свидания, передайте привет Пловдиву, скажите там товарищам, что мы не отчаиваемся и, несмотря ни на что, подготовимся и весной покончим с гадами! — сказал Гычо.

Две крупные слезы покатились по щекам Добряна, он обнял меня и с трудом проговорил:

— Если доберетесь живыми и здоровыми, загляните к дяде Ивану в Каршиак…

Я ничего не ответил, но понял его. Дядя Иван — это тот самый сосед, у которого мы скрывались месяц назад. К нему во двор привели детей Добряна, чтобы он мог увидеть их через окно…

Мы простились с товарищами.

Среднегорье казалось безлюдным, мрачным и таинственным. Сейчас оно не могло укрыть своих сыновей-изгнанников, не могло их приютить. Мы перешли вброд Аджарскую реку и, обходя стороной открытые места, быстро поднялись на вершину Кадрафил. Не знаю, насколько это исторически достоверно, но люди из Свежена и по сей день утверждают, что Хаджи Димитра, после того как его ранило в Стара-Планине, товарищи перенесли в эти места и здесь, на вершине Кадрафил, недалеко от Свежена, он умер. Здесь же находится и его могила.