Поздний развод - Авраам Иегошуа

– Я всегда такой.

– Всегда такой угрюмый?

Я догадывался, о чем он, но не знал, что бы я мог на это ответить. Однажды мама тоже называла меня так, но не смогла объяснить мне, что именно она имела в виду.

– Тебя что-то беспокоит? Огорчает?

Нет, не знал я, что ему сказать. Может быть, о том парне, который называл меня кабаном и с которым я сцепился, может, он ждет завтрашнего дня, чтобы разобраться со мной, потому что сразу после вручения табелей начинались каникулы, – нет, я не хотел ему рассказывать. А то он еще подумает, что меня все в школе дразнят. Я вовсе не переживаю из-за того, что я толстый, может, это и так, но я не виноват в том, это все мои гланды, и я надеялся, что мне их когда-нибудь удалят. Поэтому я сказал:

– Это из-за мамы, что она оставила меня с малышкой. Она говорила, что Ракефет, после того как поест, будет спать, а она не уснула. А это нечестно, потому что мне не позволено поднимать ее, и что я должен делать, если она раскроется? Как я смогу ее успокоить? Никто бы не смог.

Он слушал меня и вовсе не выглядел старым, на нем была все та же пижама, одним движением он поднялся, нагнулся над своим чемоданом, запустил в него руки, явно что-то желая найти, наконец-то, подумал я, наконец-то он хочет достать мой подарок, а что же еще это может быть – ведь даже подумать нельзя, чтобы он приехал без подарка, сказал папа, разумеется, он привез его, но то, что он вытащил из чемодана, оказалось пачкой сигарет, с которой он сорвал обертку и вытащил одну, закурил и снова лег на кровать, руки за головой, с сигаретой во рту. Он все еще смотрел на меня, но думал о чем-то другом.

А затем он начал меня расспрашивать – о маме и папе, что они делают и как живут, чем занимаются и часто ли ссорятся друг с другом. Я сказал ему, что иногда это случается, начинает всегда папа, но это потому, что мама виновата, потому что часто забывает о вещах, о которых он ее просит, я все говорил и говорил, рассказывая обо всем, что нужно и не нужно, говорил и не мог остановиться, он словно вытягивал из меня все эти слова, уже не лежал, а сидел в кровати, наклоняясь ко мне и время от времени переспрашивая то, что было ему непонятно, так что я должен был повторить то, что я сказал, или объяснить поточнее, и все это время он держал мою руку, не выпуская, и несколько раз попросил не торопиться и говорить помедленнее и произносить слова более четко, ему, мне казалось, то, что я рассказывал, было почему-то очень важно, например, что мама толстеет, а папу это выводит из себя, притом что он сам толстый, за что мама его никогда не упрекает, а ему это все равно. Мне казалось, что я все уже рассказал дедушке, но он так не думал, и он снова и снова уточнял то и это, задавая все новые и новые вопросы, и возвращался к тому, о чем он спрашивал раньше, только немного иначе, – выглядело это так, словно он хотел вернуться в то время, когда его не было с нами, и вот теперь он хотел его с нами заново прожить, день за днем и вместе со мной, так что мне пришлось вспомнить о том, что произошло год назад, – например, об автомобильной аварии или о той ночи, когда мама плакала, и о событиях, о которых мне, может, лучше было бы помолчать, тем более что я не любил о них вспоминать, я имею в виду случай, когда мама потеряла свою сумочку, в которой было более двух тысяч лир[3], после чего папа с неделю даже не разговаривал с ней и перестал сердиться только после рождения малышки. Дедушка сидел и слушал все это, он был похож на сжатую пружину, он не пропускал ни единой мелочи и продолжал вытягивать их, не давая ни мне ни себе передышки, уже было совсем темно за окном, да и в квартире тоже ничего не было видно, кроме огонька его сигареты, он стряхивал пепел в ладонь, как если бы это была пепельница, разве тебе не больно, спросил я, нет, сказал он, старики в моем возрасте уже не чувствуют жара, потому что внутри у них уже все вымерзло. Но ты-то, сказал я, ты-то не старик, потому что у тебя родился малыш, и тут он рассмеялся и сказал: ты так думаешь… что ж, значит, я буду стариком, у которого есть малыш… А раз так, то принеси мне пепельницу на всякий случай, и я принес ему, и он раздавил в ней окурок, после чего включил свет, поднялся и снова стал рыться в своем чемодане, может быть, сейчас, подумал я, но он вытащил из чемодана трусы и стал раздеваться, сначала сняв куртку, а потом штаны, и оказался совершенно голым передо мной раньше, чем я успел отвернуться, так что я увидел всего его, его худое тело, поросшее седым волосом, и сморщенный член посредине, – все это я видел, сам того не желая, и одного не мог понять, как ему-то было не стыдно выставить себя всего передо мной, как если бы я был ничего не понимающим младенцем, и от всего этого мне стало так тошно, что я повернулся и вышел из комнаты. Включил повсюду свет, включил даже телевизор, хотя и не собирался ничего смотреть, не знаю, чего я ожидал от моего дедушки, я не обиделся бы на него, если бы он привез мне в подарок что-нибудь дешевое, телевизор я включил, чтобы забыть про седые волосы внизу живота, а вскоре и сам он появился в гостиной, умытый, одетый и чисто выбритый, в клетчатой рубашке и зеленых брюках, и от него пахло одеколоном, и он уселся в кресло и стал смотреть передачу с Микки-Маусом, а я сидел рядом и молчал. Потом я встал на колени и начал собирать свои машины, а он спросил, почему я не смотрю эту интересную передачу по телевизору, а я сказал ему, что эта передача для малышей, на что он рассмеялся и сказал, что это, значит, правда, когда говорят, что новое поколение не интересуется такими вещами, как телевидение, и что я и есть это новое поколение, и я, сказал он, рад, что ты из таких. А я внезапно понял, что он и в самом деле ничего мне не привез и что все это время он просто болтал, ничего не имея в виду, потому что был уверен, что наше поколение не нуждается в подарках. Он сидел, не спуская глаз с телевизора, словно маленький ребенок. С экрана доносились крики, там кто-то что-то разбивал, и мне стало любопытно, что там происходит, но вспомнил, как я говорил, что это передача для малышей. В конце концов все стихло и началась передача на арабском языке, и я спросил его, знает ли он арабский. После чего выключил телевизор. И замер, ожидая, что он захочет расспросить меня о чем-нибудь еще.

Тут дверь отворилась и вошла мама, держа в руках груду пакетов с покупками, похоже было, что от дождя она промокла насквозь. Она взглянула на нас обоих и улыбнулась.

– Я вижу, папа, вы уже проснулись, – сказала она.

Я подошел к ней и по форме пакетов понял, что она не купила мне самолета, пакеты были совсем плоскими, в таких могли быть только какие-нибудь тряпки. Дедушка подошел к ней и поцеловал, а она сняла пальто и наклонилась, чтобы поцеловать меня.

– Ну, как Ракефет?

– Она не заснула. Ты мне сказала неправду. У нас тут с нею были проблемы – и у меня, и у дедушки, и это ты во всем виновата. Куда ты подевалась? Нам пришлось ее выкупать, а дедушка порезал себе руку.

Дедушка рассмеялся.

– Все это ерунда, – сказал он. – Все в порядке.

Мама была потрясена.

– Вы ее выкупали?

И тут уже рассмеялась она. Я махнул на них рукой, отправился на кухню, взял нож, набросил пальто и открыл наружную дверь.

– Куда ты собрался?

– Мне надо нарвать шелковичных листьев, – сказал я. – Ты ведь не хочешь, чтобы все мои червяки умерли?

– Ты собрался на улицу в такое время? Да еще в дождь?

Она попыталась задержать меня, но я прошмыгнул мимо, рванул по ступенькам вниз и оказался на улице. Дождя уже не было. Я перебежал на другую сторону и двинулся к автобусной остановке, возле которой росла шелковица, на которую я обычно мог взобраться, но теперь, после дождя, ее ствол был совсем скользким.

На автобусной остановке переминался с ноги на ногу человек в шляпе, он несколько раз взглянул на меня, как я хожу, задрав голову, вокруг шелковицы, а потом подошел и, зацепив нижнюю ветку, согнул ее и так держал, старик, от него шел какой-то странный запах, по-моему, он давно не мылся, но ветку он мне согнул, и я, достав свой нож, быстро срезал множество свежих и мокрых листьев. Их как раз хватило, чтобы плотно набить оба кармана.

– Ты будешь кормить этим шелковичных червей?

– Ага.

Он подошел ко мне поближе – несчастный, запущенный, грязный старик. Я поплелся домой, а он захромал рядом, пахло от него одинокой бездомностью, и внезапно я ощутил исходящую от него непонятную и опасную тревогу.

– У тебя уже есть коконы?

– Да. Пять штук.

– Скоро они превратятся в бабочек.

– Думаю, что да.

Я не мог понять, чего ему от меня надо.

– Ты знаешь, как это происходит?

– Знаю.

– Ну и как же?

Но я не знал. Тогда он сам начал объяснять мне, что происходит внутри совершенно закрытого белого кокона. Он тащился рядом со мной, не отставая. Он даже протянул мне конфету. В эту минуту свет фар папиного автомобиля осветил нас – папа, как всегда, несся как сумасшедший, и автомобиль его остановился вплотную к нам. Дверь машины открылась, и папа, прижимая к себе портфель, выскочил наружу.