Поздний развод - Авраам Иегошуа

– Она похожа на бабушку.

Я не спрашивал, я просто сказал это. Более того, я был уверен, что он это знает. Но он перестал целовать ее и резко выпрямился:

– Что?!

– Как-то раз, когда Цви был у нас, он сказал маме, что она ужасно похожа на бабушку. Наверное, он имел в виду их маму…

Я произнес это скороговоркой. Так чтобы он понял, что я просто передаю слова, сказанные Цви. И больше ничего.

Он улыбнулся какой-то смутной улыбкой и бросил на малышку оценивающий взгляд.

– Значит, так сказал Цви?

– Да.

– А что сказала на это твоя мама?

– Мама не сказала ничего, но папа сказал, что это просто ерунда.

Теперь он снова стоял выпрямившись, время от времени посасывая свой порез, и улыбка на его лице делала его похожим на глупого мальчишку, который услышал вдруг от кого-то, ну от меня, что-то чудное. Я протянул ему распашонку, и он взял ее дрожащими руками, натянул на малышку шиворот-навыворот, снял и снова надел, на этот раз уже правильно, и спросил, а сколько девочке лет, на что я ответил, что ей уже шесть месяцев. Вслед за распашонкой он натянул на нее легкий свитер, после чего стал копаться в ящике со всякими лекарствами и перерыл все, пока не нашел широкий бинт – для себя самого, подумал я было, но он обернул этим бинтом живот у малышки, хотя на животе у нее не было даже царапины. Я никогда не видел, чтобы мама делала нечто подобное, но он проделал все так ловко, что оставалось только думать – это ему делать не впервой.

– Зачем ты обмотал ее? – спросил я. – Мама так не делает.

– Это для того, чтобы укрепить ей живот, – ответил он.

– Для того, чтобы живот не был жирным?

– Ничего подобного. И вообще, с чего это ты вдруг вообразил, что она жирная? Она нормальная. Так же, как и ты.

– У меня это из-за гланд, – прошептал я, но он меня не слушал.

Похоже было, что малышке нравился бандаж на ее животе, она радостно бормотала что-то, изредка вскрикивая в полный голос. Дедушке все это страшно нравилось.

– Ты делаешь все это и своему малышу в Америке?

Он выронил из рук пеленку.

– Существует ли что-нибудь, чего бы ты не знал? Или они рассказывают тебе обо всем?

– Нет… не обо всем.

– А кто тебе рассказал об этом? Твой отец? Твой замечательный папочка? Он, похоже, не может держать язык за зубами.

Он был просто вне себя из-за того, что я упомянул о его ребенке. Может быть, он этого стыдился?

– Нет, – прошептал я. – Это сказала мне мама.

Мне не хотелось больше говорить на эту тему. Он тем временем закончил возиться с Ракефет, завершив одевание тем, что натянул на нее маленькую курточку, завернул в одеяло и положил в кроватку, в которой царил полный беспорядок, а потому он велел взять малышку на руки и сидеть так, пока он все не приберет и не перестелет. И тут все началось сначала, после пробуждения и ванны у Ракефет резко изменилось настроение, снова она закричала, обливаясь слезами, может быть, ей показалось, что самое время проявить характер, то есть плакать не переставая, а я знал только одно средство заставить ее замолчать, и я начал смешить ее, корчить рожи и кривляться, щелкать пальцами и все такое подобное, так что дедушка в конце концов обернулся и уставился на меня с интересом. Когда она была еще меньше, объяснил я ему, это помогало.

Он рассмеялся. Будь я на ее месте, сказал он, я бы нервничал еще больше.

А малышка взяла и уснула – как-то внезапно, враз, безо всякого перехода – посредине одной из моих самых смешных выходок. Просто закрыла глаза и уснула, дыша спокойно и ровно; дедушка не мешкая переложил ее из моих рук в кроватку и прикрыл тонким одеялом. А я сказал тихонько – ну, слава богу, и мы на цыпочкахубрались из комнаты, плотно закрыв за собою дверь. Он прошел в свою комнату и сел на кровать отдохнуть, в то время как я отправился бродить вокруг дома, после чего вернулся и, миновав ванную, прошел в кухню, где на столе, выстроившись в линию, меня ждали мои машинки. Я перенес все в гостиную, вытащил наружу шелкопрядов и распихал их снова по их коробкам, заметив при этом, что одного не хватает – того, который сбежал. Я заново проверил все машины и перебрал все игрушки, но он как сквозь землю провалился, так что я его не нашел. Но зато я нашел маленькую старую лодочку, о которой уже давно забыл, так что я пустил ее поплавать в детскую ванночку и посмотреть, потонет она или нет. Она не утонула. Дедушка все еще был в своей комнате, оттуда не доносилось ни звука, и я заглянул тихонько в щель – чем он там занимается, но он ничем не занимался, лежал на спине, глядя в потолок, думая о чем-то своем и время от времени облизывая свой палец.

– Хочешь что-нибудь спросить, Гадди?

– Нет.

– Девочка уснула?

– Да.

– Смотри не разбуди ее.

– Хорошо.

– Я скоро поднимусь, надо еще немного отдохнуть. Такое ощущение, словно внутри сгорели предохранители, – понимаешь, о чем я?

– Все будет хорошо.

Я чувствовал, что он еще сердится на меня за то, что я заговорил о его ребенке. А потому отправился на кухню, где доел остатки пирога, а затем включил телевизор, почти совсем убрав звук, немного пощелкал, переключая программы, а потом пошел обратно посмотреть, что там с дедушкой, – тот спал, свернувшись, как и прежде, в клубок, было темно, и снова я поплелся в ванную, чтобы узнать судьбу лодочки – плавает она еще или уже утонула. Она утонула. Я хотел уже выудить ее наверх, но на поверхности воды увидел дедушкину кровь. И тогда я покинул ванную и пошел попить в кухню, после чего продолжал бродить по дому, стараясь не шуметь, и так продолжалось, пока я не обратил внимания на то, что телефонная трубка так и не вернулась на свое место, на рычаг. Вот почему в доме стояла тишина, которая тут же была нарушена, как только я положил трубку на место, словно кто-то все время только этого и дожидался. Это был папа. Что у вас случилось? Он начал прямо с крика.

– Вы что там, с ума посходили? Кто это болтал так долго? Дедушка? Я не мог дозвониться до вас в течение целого часа.

– Никто не занимал телефона, – начал я было объяснять, но он оборвал меня:

– Что за ерунду ты несешь, наверняка плохо положил трубку, не отключайся и быстро позови маму.

– Мама еще не вернулась.

– Не вернулась? А где дедушка?

– Он спит.

– До сих пор еще не проснулся?

– Проснулся, но уснул снова.

Мне не хотелось рассказывать папе о купании и всем прочем, потому что это вывело бы его из себя. Пусть лучше, подумал я, узнает обо всем от мамы.

– Он что, окончательно спятил?

Я не стал отвечать.

– А что сам ты сейчас делаешь?

– Ничего.

– Тогда зачем ты отключил телефон?

– Я только на минутку снял трубку, малышка стала хныкать, а я не хотел, чтобы она проснулась совсем.

– Но почему, черт побери, она должна была проснуться? Не советую тебе снова проделывать подобные штуки. Хочешь, чтобы и я спятил? Ты слышал, что я сказал?

– Да.

– Смотри же у меня…

И он бросил трубку. Но не успел я сделать то же самое, как снова раздался гудок, как если бы некто на другом конце провода давно уже терпеливо дожидался своей очереди; на этот раз звонила мама, и голос ее звучал так, словно она говорила из-под земли, далеко-далеко от меня, таким слабым и едва слышным он был, и она сказала, что совсем меня не слышит и что она уже на пути к дому, после чего она тоже бросила трубку.

В доме было совсем уже темно, но я даже не попробовал хоть где-нибудь включить свет, так приятно было бродить в потемках, проходя мимо комнаты, где спала Ракефет, я заглянул туда и увидел, что малышка спит беспробудным сном, таким глубоким и мирным, что разбудить ее, я думаю, не смог бы даже взрыв бомбы. Следующей дверью была дедушкина, и, проходя мимо, я увидел, что он лежит на кровати, на спине, руки за голову, думая о чем-то, попыхивая сигаретой.

– Гадди! – окликнул он меня. – Я слышал, как звонил телефон. Кто это был?

– Сначала папа, потом мама.

– Чего хотела мама?

– Сообщить, что она скоро будет дома.

– Куда она отправилась?

– Она не сказала мне.

Я остановился в дверном проеме, может, ему захочется, подумал я, спросить меня еще о чем-нибудь.

– Подойди ко мне.

Я переступил порог и подошел к его кровати. Я подумал, что он, может быть, хочет сейчас вручить мне мой подарок. Он цепко ухватил меня за руку и посмотрел так, словно видел впервые в жизни.

– Почему ты все время такой невеселый? Тебя что, кто-то обидел?

– Я всегда такой.

– Всегда такой угрюмый?

Я догадывался, о чем он, но не знал, что бы я мог на это ответить. Однажды мама тоже называла меня так, но не смогла объяснить мне, что именно она имела в виду.

– Тебя что-то беспокоит? Огорчает?

Нет, не знал я, что ему сказать. Может быть, о том парне, который называл меня кабаном и с которым я сцепился, может, он ждет завтрашнего дня, чтобы разобраться со мной, потому что сразу после вручения табелей начинались каникулы, – нет, я не хотел ему рассказывать. А то он еще подумает, что меня все в школе дразнят. Я вовсе не переживаю из-за того, что я толстый, может, это и так, но я не виноват в том, это все мои гланды, и я надеялся, что мне их когда-нибудь удалят. Поэтому я сказал: