Ovum - Кирилл Куталов

мечетью, пальмы, толпа между пальмами, в центре площади – сколоченная из брёвен конструкция, похожая на плотницкие козлы. Рядом с козлами высокий человек в чёрном балахоне с кривой саблей в руках, сабля выглядит NFT-артефактом из компьютерной игры. К козлам привязан другой человек, замотанный в белое покрывало, правая рука выпростана наружу и лежит на деревянной колоде. Человек в белом часто и глубоко дышит – панорамный экран хорошо передаёт игру теней на ткани. Через несколько секунд человек в чёрном исполнит в прямом эфире приговор шариатского суда – отрубит человеку в белом правую руку.

Нейро в Эмиратах под запретом. В Дубае не встретить яркие постеры и фирменные магазины Morgenshtern. Согласно законам шариата, смотреть нейро, испытывать чужие эмоции, чужое возбуждение и записанный оргазм – колдовство. За колдовство рубят не руки, а головы, обезглавленные тела распинают на косых деревянных крестах и выставляют на площадях в назидание другим. Вместо нейро в Эмиратах используют живых людей – это можно. Самолёты с телами прилетают на вечеринки шейхов. Десятки, сотни тел. Реальность в Эмиратах сделана из мяса и костей – и пахнет нефтью.

Живое в Эмиратах тоже вне закона, но с ним не так строго, как с нейро. За содержимое облачного диска Славик рискует получить триста ударов плетью, их могут растянуть на полгода или на год, смотря как быстро будут заживать раны. Всё ради того, чтобы полторы сотни анонимных пользователей в Берлине, Сиднее, Токио и Нью-Йорке могли ускользнуть ненадолго от всевидящих дронов Комитета Сестёр и подрочить на что-то кроме Morgenshtern’а со встроенным нормативным предписанием о согласии. Ради удовольствия этих пользователей Славик месяцами гоняет по Африке, ищет в барах тела, привозит их в дома на окраинах, куда не забредают туристы и где мало полиции, поит их армейским амфетамином, разведённым в горячем апельсиновом соке, и записывает на 3D-камеру часы живого под лай собачьих стай на улице и гул вонючего кондиционера в углу.

Через два столика от Славика сидит мужчина в похожей на простыню белой джалабии, как из парилки вышел. Перед ним четыре смартфона башенкой, он по очереди проверяет каждый. Проходит минута, две, мужчина поднимает от смартфонов покрытую платком-гутрой голову, отодвигает чашку с недопитым капучино, поднимается из-за столика, идёт к лесенке, спускающейся с вертолётной площадки кафе. Проходя мимо Славика, трижды похлопывает его по плечу, быстро и незаметно – просторная джалабия скрывает движения. Человек. Он спускается по лесенке и плывёт вглубь «Дубай-молла» между чёрных фигур в никабах.

Славик встаёт и идёт следом, в десяти шагах позади.

Им нужно пройти всего триста метров по кондиционированному пространству «Дубай-молла», между женщинами в чёрном. Они даже не выйдут под убийственное аравийское солнце, в пятидесятиградусную жару. Через триста метров, возле лифтов, они пересекут невидимую границу. Там не будет ни солдат, ни таможенников, ни демаркационных столбов, но эта граница круче, чем Стена с пулемётными вышками, выстроенная перед войной вдоль кольцевой.

По эту сторону границы – публичная часть города. В этот мир открыт доступ туристам, приезжим рабочим, женщинам в брюках. Здесь шумно, тесно, здесь есть метро, автобусные остановки с кондиционерами, набережные, веранды ресторанов. Здесь дорого и безопасно. Вместо африканских тук-туков здесь ездят «феррари» и «ламборгини», а вместо запаха тлеющего мусорного бака в воздухе висит смесь селективных парфюмов. Трансляции шариатских казней надёжно защищают жителей этой части мира от мелких преступлений против собственности, здесь никто не станет вырывать из рук туриста дорогой фотоаппарат или сумку из последней коллекции Balenciaga.

По другую сторону границы толстые ковры на полу и высокотехнологичные обои поглощают лишние звуки, при желании – вообще все звуки. По другую сторону границы можно резать человека ржавой пилой, и крики утонут в нановорсе. По ту сторону границы умный пластик, невидимые камеры и кибернетические евнухи Boston Dynamics защищают личную жизнь обитателей непостижимо дорогих апартаментов и от стражей шариата, и от далёких вездесущих Сестёр.

Славик точно знает, где именно его ждёт покупатель, знает, куда ему идти, на какой этаж, в какую часть башни. Ритуал с человеком нужен только затем, чтобы Славик не забывал, кто он такой – продавец нелегальных удовольствий в мире, где людям рубят руки в прямом эфире.

Славик идёт вдоль ледяного пространства «Дубай-молла», мимо кофеен, мимо туристов в шортах, ловящих бесплатный вайфай возле дверей Apple-стора.

У фонтанчика размером с джакузи две женщины в крошечных, обрезанных снизу футболках (ещё минус сантиметр – и на них обрушится вся строгость шариата) делают селфи, надувают губы. Славик смотрит боковым зрением, вспоминает таджикскую беженку. Хорошо тогда поговорили, и выспался хорошо.

13. Чёрная. Сложное чувство

Селена, он говорит.

Что, спрашиваю, в каком смысле?

Он говорит, люстра твоя так называется, Селена, узнал её. Германия, начало нулевых, хрусталь, металл. Хорошая вещь. Старая.

Сам ты, говорю, старая вещь.

Ухмыляется, ну да, ретропластик.

Я заканчиваю текст, нажимаю на его белом ретроноуте Enter. Отправить. Иконка совета приёмки в рабочем чате светится зелёным, успела. Спасибо, говорю, за ноут, не умру теперь с голоду. Мне ответят, конечно, что надо бы поидеальнее, добавить wow-эффекта, но я привыкла. Добавлю. Сделаю поидеальнее.

Что, говорит, каждый раз одно и то же, да?

Поворачиваюсь к нему, он лежит на кровати, и животик у него нависает над членом, желтовато-розовый, тощий и одновременно рыхлый.

Спрашиваю, сколько мы не виделись, двадцать лет?

Он говорит, да, ровно двадцать, ты ушла за год до Перехода. Вообще не изменилась с тех пор. Даже одеваешься так же. Видел, говорит, в Стамбуле одно место, там весь шмот в твоём стиле, края неровные, нитки торчат, и размер непонятно какой. Знал бы, что встретимся, привёз бы тебе оттуда хоть платок, там такие платки были, как у тебя тогда. А домик у моря? Ты хотела домик у моря. Получилось?

Думаю, ого, в Стамбуле, а штаны в глине, как будто он с Тёмных только что.

Говорю, нет, не получилось. Спрашиваю, а у тебя что? Как у тебя дела? Ну кроме того, что ты всё в жизни проебал, но этого я не сказала.

Он говорит, в целом ничего нового, и это главная проблема.

Думаю про себя, да ладно главная, у тебя наверняка каждый месяц что-то новое. Волосы, зубы, диабет. Что там ещё у вас после пятидесяти?

Он говорит, я раньше не понимал, в чём дело, пока не посмотрел старое порно.

Ну, говорю, начинается.

Подожди, говорит, послушай. Старое двухмерное порно. Я подумал, когда смотрел, эти актрисы, они же на пенсию давно вышли или вообще умерли уже, а у меня на них даже встал. На мёртвых порноактрис. Сложное чувство. С одной стороны, хорошо, приятно, с другой, как будто всё решено за меня, и ничего нового, неожиданного со мной уже не произойдёт, а потом я тоже умру и попаду в такое вот старое двухмерное порно, в их бесконечный гэнгбэнг. Понимаешь?

Говорю, не особо, но вообще перспектива не самая плохая, если ты меня спросишь.

Говорит, подожди. Получается, что меня в этой схеме как будто и нет. Есть мои старые поисковые запросы, есть чеки из магазинов, подписки в ютубе, медицинские записи, видео с камер наблюдения, нейро в маске Morgenshtern, мёртвые порноактрисы, и, в общем-то, всё. И это вся моя жизнь. Ничего нового.

Кто, говорит, решил, что так и должно быть? Кто решил, что это я? Не помню, чтобы отмечал такой чек-бокс где-то. А если даже и отметил, то почему мне от этой мысли так грустно? Почему я от неё чувствую себя таким несчастным?

Может быть, говорит, я вообще не такой, может быть, я совсем другой, и ты совсем другая. Ты же не об этом мечтала, не сидеть в этой дыре под люстрой. Не скрипты писать. Но сидишь, пишешь.

Да, говорю, сижу, пишу. Не расстраивай меня. Мне от этого не по себе.

Он на кровати подскочил, вот, вот, я об этом, не по себе. Это как замкнутый круг, пузырь. И мы плаваем в его центре и смотрим, как вокруг нас вращается всё,